Аморальные рассказы
Шрифт:
Замаскированная ночной темнотой красивая девушка проходит между припаркованными машинами и смотрит наверх, в мою сторону. Это она, никаких сомнений, — та самая, что пригласила меня в Организацию. Да, это она, а я — самый счастливый мужчина на свете. Но через минуту это явление может исчезнуть из виду, оказавшись под моим домом. Ни на секунду не задумавшись, я поднял руку и приветственным жестом пригласил: «Поднимайся наверх, я живу на третьем этаже». Она увидела мой жест, в знак согласия кивнула головой и тут же скрылась. С бьющимся сердцем я побежал к двери смотреть в глазок. Между прочим, давняя привычка, я и раньше в ожидании девушек смотрел в глазок. Правда, подобных приключений у меня было немного, но я уверен, что в этой области мой небольшой опыт
А сейчас у меня появилось ощущение, что впервые в жизни со мной произойдет нечто удивительное: эту девушку, пригласившую меня в Организацию, я полюблю, мало того — уже люблю. От этой мысли я был счастлив, как игрок, с самого начала игры настроившийся на победу.
Когда я смотрю в глазок, у меня всегда возникает странное впечатление: видишь предметы далеко, в перспективе, а в действительности они совсем рядом, почти под самым носом. Может быть, из-за того, что стоящие перед глазком кажутся такими далекими, вид у них загадочный, нереальный; они представляются мне персонажами из снов или призраками умерших. Они притаились там, будто хотят, не знаю, за какую провинность, упрекнуть меня, и я чувствую себя виноватым. Но на этот раз во мне мечта и чувство вины, одновременно. Вижу площадку, переходящую в длинный коридор, а в его глубине — лестницу, с которой вот-вот появится девушка в свитере и джинсах. Мое приглашение мне кажется таким давним, словно отнесенным на миллион световых лет назад, но я знаю, что, когда я открою ей дверь, она ткнется мне прямо в руки — так это будет близко.
Площадка пустует бесконечно долго; может быть, девушка задержалась, в поисках моего имени внимательно рассматривая таблички на дверях? Ага, вон ее голова появилась — она поднимается по лестнице.
И я мгновенно понимаю, что что-то в моих расчетах не сходится. Эта женщина — совсем другая; она много худее, чем та, которую я увидел на улице. Шея у нее не крепкая и не круглая, наоборот — тонкая и нервная. На ее лице выражение не ангельской самоуглубленности женщин Пьеро делла Франческа, а тупости, и оно треугольное, лисье. Гладкие и будто мокрые волосы свисают вдоль изнуренных щек. Свитер на груди не приподнимается, кажется, что ее грудь располагается где-то в районе талии. Она приближается, и я вижу, что она не смотрит на таблички в поисках моего имени, как делала бы та, из Организации, а немного поколебавшись, вот-вот свернет на лестницу, ведущую на четвертый этаж. Тогда я открываю дверь, выглядываю и спрашиваю:
— Эй ты, куда идешь?
Останавливаясь, она поворачивается в мою сторону. И я сразу замечаю около ее ноздрей и в углах рта красную сыпь. Кротко улыбаясь, она отвечает:
— Не знала, как тебя найти. Ты подал знак и исчез.
Голос у нее неприятный, хриплый, визгливый. Женщина возвращается на мою площадку; через мгновение я ныряю обратно, в квартиру, и захлопываю дверь. Она недовольно спрашивает за дверью:
— Да что с тобой?
Сквозь закрытую дверь отвечаю:
— Извини, я тебя принял за другую.
— Нужно было думать раньше; со мной всегда так, вечно меня путают с другими. Дай мне хотя бы что-нибудь, — жалобно просит она.
— А что ты хочешь?
— Дай мне пятьдесят тысяч лир на еду.
Тут мне на память приходит, что несколько дней назад я нашел в нашем подъезде брошенный шприц. Кто-то, торопясь, сделал себе укол здесь, а не на улице.
Рассердившись, говорю:
— На еду или на наркотики?
— Да ладно, дашь пятьдесят тысяч лир?
Вынимаю деньги из кошелька, подсовываю под дверь. Она наклоняется и берет; и точно в этот миг за ней вырисовывается фигура коренастого и приземистого мужчины с очень бледным изможденным лицом, иссиня-черной бородой и двумя круглыми, как два каштана, глазами под высоким лбом и плешивым теменем. В его руке тяжелый чемодан. Он бросает вопросительный взгляд на девушку. Она поворачивается ко мне спиной и, раскачивая нескладными худыми бедрами, уходит. Открываю дверь, и он входит.
Мою
Вот я и один в День Феррагосто [8] , а все из-за несправедливости злой судьбы, настигшей меня как гром с ясного неба. Мы, я и Джулия, должны были уезжать на пляж под Римом. Но в самый последний момент я узнал, что нас не двое, а трое — будет еще некий Тулио, последний из кавалеров, водящих Джулию в кино. По словам Джулии, Тулио — просто друг, в чистом виде друг, и только. И в День Феррагосто тоже?! На это мое замечание она ответила как мог бы психоаналитик:
8
Феррагосто — национальный праздник; отмечается 15 августа.
— Ты хотел бы, чтобы я поверила в твою ревность, а на самом деле подсознательно только и ждешь, чтобы я тебя предала.
Не знаю почему, но от этих ее слов я разъярился:
— Ах так, да?! Тогда лучше будет нам никогда больше не видеться.
— И я думаю, что так будет лучше, — с обескураживающей меня безмятежностью парировала она.
— Тогда прощай.
— Прощай.
Теперь я сам себя спрашиваю — зачем я порвал с Джулией? Вернее, почему я не порушил все раньше? В общем, зачем я тянул два долгих года наши отношения, такие раздражающие и такие бессмысленные? Задаю я себе эти вопросы, лежа на диване в кабинете праздничного дня, да к тому же — летом. И задаю я их лениво и с хитрецой. А ощущение окончательной свободы, после двухлетнего рабства, вместо того, чтобы возбуждать и опьянять, действует на меня, как снотворное. Получается, что сам факт освобождения от Джулии дает мне право спать, а не терзаться ответами на некоторые вопросы. Да это так, и я говорю себе, перефразируя Гамлета: «спать, как мечтать», то есть во всех случаях лучше временно приостановить реальную жизнь, как прекращается театральное действо из-за неисправности освещения.
Думаю обо всем об этом, а тем временем, сладострастно сбрасывая туфли, отшвыриваю их подальше, отстегиваю воротничок, ослабляю узел галстука, расстегиваю ремень. Затем, кинув мимолетный взгляд на мои любимые книги, столь многочисленные и такие бесполезные, благодарю их за заботу о моем сне, интеллектуально свободном от них, и засыпаю.
Сплю недолго, может, каких-нибудь десять минут, сплю с ощущением тоски по Джулии и желанием быть разбуженным ею. Еще во сне слышу телефонный звонок, такой громкий и настойчивый, что он напоминает мне трезвон телефонов на киноэкране. Во сне сам себе говорю: «Пусть звонит, когда-нибудь да надоест»; знаю, что это Джулия. Но телефон звонит не переставая, приходится подняться с дивана и снять трубку. Слышу голос Джулии:
— Профессор дома?
Появляется чувство радости, понятно, смешанное с раздражением.
Отвечаю:
— А вот и я, профессор. Кто же еще тут может быть?
— Нам нужно поговорить.
На это я терпеливо и занудно, будто разговариваю с нерадивым учеником, объясняю:
— Ты же хорошо знаешь, что эти два года мы только и делали, что разговаривали. А контакта между нами нет как нет, ты должна была это уже понять. О чем мы будем говорить? О проблеме поколений, о культуре, или о том, что знаю я? Но ведь у меня с тобой то же самое, что и с моей дочерью: между нами нет контакта, мы друг другу абсолютно чужие. А тогда — какой смысл продолжать?
— Однако пришла пора: на этот раз мы должны поговорить всерьез, чтобы понять друг друга, чтобы перестать быть чужими.
— Говорить о чем?
Какое-то время она молчит, затем с некоторым сомнением произносит:
— Знаю, что ты думаешь, что я высказываюсь как… Как ты это называешь?..
— Как психоаналитик.
— Да, как психоаналитик. Но нам действительно необходимо поговорить о наших отношениях. Я убеждена, что со временем ты станешь мне и отцом, и сыном одновременно, ты же упрямишься и не хочешь понять, что в то же самое время я стану для тебя и дочерью, и матерью.