Аморе Аморетти
Шрифт:
У каждого повара есть свой вариант ньокки. Мы с Верой стоим у двух мраморных разделочных досок. Картошку только что слили, дымящаяся кастрюля стоит ровно посередине стола. Зрительный зал — соседи, друзья, поставщики и официанты; все разговаривают разом. Чистить ли картошку до варки или после, добавлять ли яйца, или только желтки, или три яйца на каждые два килограмма картофеля, обязательно ли выдавливать рисунок вилкой — все горячо обсуждают разные способы приготовления.
Однако хозяин здесь Джанфранко, значит, будет так, как он скажет. Он встает между нами и быстро чистит обжигающий вареный картофель маленьким ножом, объясняя, что, проверяя его на готовность, необходимо как можно осторожнее протыкать клубни ножом, чтобы внутрь не попало слишком много воды. Все должно происходить очень быстро. Картофель очищен; теперь, перед второй стадией — приготовлением пюре, — рабочая поверхность должна быть приведена в безупречный порядок. Картофель закладывается в кухонный прибор, похожий на гигантский пресс для чеснока, и прогоняется через маленькие дырочки, превращаясь в гору снежно-белого пюре. Сверху насыпается мука, и Джанфранко вмешивает ее руками, потихоньку, добавляя еще по мере надобности. Никаких яиц — ни в коем случае! — сообщает он зрителям. Яйца придают
К счастью, в первые шесть недель в ресторане немного клиентов. До начала лета, пока нас еще не «обнаружили», нам всем нужно время, чтобы обжиться в новой роли и превратить помещение старого амбара в ресторан, в который не лень ехать даже издалека. Хотя, в общем-то, мы находимся не на отшибе: у подножия холма раскинулась небольшая деревушка, там есть бар, куда я повадилась заглядывать на кофе в конце своих прогулок. Всего в десяти минутах езды на машине — шумный город Грев, и куда ни посмотри — повсюду виноградники, оливковые рощи, ежевичные заросли, леса, замки, монастыри и старинные каменные стены. В первые два мрачных месяца, потраченных на привыкание, красоту окружающих пейзажей удается увидеть лишь урывками, кусками: тени, отбрасываемые тополями на сельской тропинке, пересекающей дорогу, плотные шеренги длинных стройных сосен на поле для гольфа в Уголино, которые я вижу из окна автобуса. Но пока меня занимает лишь привыкание к новым ритуалам и сосуществование с другими людьми. Через неделю Джанфранко устроил для Веры отдельную спальню рядом с аркой, ведущей из моей комнаты в большое помещение для хранения вещей. Скудность ее пожитков печалит меня — горстка косметики, роман в бумажной обложке и футляр для очков на шатающемся стуле у кровати. Но теперь у нас хотя бы есть по отдельной комнате, и мы начинаем обедать и ужинать вместе в тишине.
У Игнацио есть подруга, первокурсница с лошадиными зубами и огромным бюстом. Она вечно стоит, прислонившись к стене на кухне, и боится заговорить. Между мной и Игнацио не всегда все гладко. Между нами, кажется, целая бездна, которую мы осторожно пытаемся обходить, хотя мне часто удается перемахнуть через нее шуткой или замечанием, на которое, я знаю, он отреагирует — и тогда наши взгляды ненадолго встречаются, и в них теплится доброта.
До мая все наши клиенты помещаются в нескольких небольших залах внутри ресторана. Крепкая мебель, накрахмаленные салфетки с цветочным рисунком поверх белых скатертей, коллекция винтажных кьянти, выстроившаяся вдоль стен: мы с Джанфранко и Игнацио продумали все до мелочей. В одном из залов сидим мы с Верой и едим чесночные колбаски на гриле с салатом и мягким пористым хлебом, который мне так ни разу и не удалось найти в Австралии; мы осторожно приоткрываем друг другу некоторые подробности наших жизней. Как большинство итальянок, Вера почти не пьет, хотя нередко и, видимо, под моим тлетворным влиянием, а может, проникшись нашей крепнущей дружбой, забывает разбавлять вино водой и выпивает содержимое бокала со смешливой беспечностью, запрокинув голову. Она очень скромна и говорит о муже, которого навещает в больнице в свой единственный выходной, с уважением, но отстраненно; в разговорах все чаще проскальзывают упоминания о хозяине ее квартиры, которого она называет просто «синьор», в неопределенных выражениях описывая его многочисленные добрые поступки.
За рестораном мы достраиваем еще две обеденные зоны: одна наверху, под крышей на опорах, украшенных терракотовыми вазами с цветами; сидя за столиками, можно любоваться мягкими контурами раскинувшихся холмов, виноградниками и деревушками, которые издалека кажутся просто россыпью цветных пятнышек. Тропинка ведет мимо старинного каменного пресса для оливок во дворик под крышей, уставленный столами и стульями; здесь висят абажуры, а с одного конца строится бар; Игнацио реализует свой строительный талант под гремящие бразильские ритмы. За трехуровневым фонтаном со скульптурой безголовой девушки из зеленого камня раскинулся огород Джанфранко в окружении инжирных деревьев. Стоит весна, медленная оттепель, и мало что указывает на грядущее фруктовое изобилие.
Мой день рождения совпадает с велогонкой, которая заканчивается в Кьоккьо — деревушке у подножия холма. Мы ждем наплыва клиентов и готовим заранее и много, но все равно оказываемся не готовы к бесконечным компаниям, сменяющим одна другую до позднего вечера. Так я забываю, что мне только что исполнилось сорок — круглая дата. В одиннадцать вечера мы наконец переводим дыхание; Джанфранко открывает бутылку спуманте, и мы с облегчением падаем на стулья. Мне приготовили подарки: длинную, тонкую деревянную скалку с выгравированными подписями Джанфранко, Чинции и Игнацио и разделочный нож.
Тот день знаменует перемены, которых мы все ждали. На улице май, я часто гуляю, по утрам все светлее и теплее; у нас появляются завсегдатаи. Синьоре Ардженто, промышленник, несколько раз в неделю звонит по телефону и предупреждает, что через полчаса приедет с тремя клиентами. Он похож на птицу, у него огромные усы и дорогие костюмы, и его неизменно сопровождают роскошные азиатки. Они пьют минеральную воду литрами и едят легкую пищу, как правило салаты или пик моды того сезона — карпаччо. По телефону Ардженто часто заказывает уно спагеттино в простом томатном соусе с перцем чили, и я сразу же ставлю на плиту кастрюлю с водой, чтобы к его приезду все было готово. Карпаччо из говядины — это сырое мясо, нарезанное тонкими, как бумага, ломтиками, однако Ардженто просит Джанфранко слегка обжарить говядину на гриле перед подачей на стол с половинкой лимона. Азиатки едят карпаччо из цукини, помидора, грибов — любых овощей, которые сегодня взбрело в голову приготовить Джанфранко под замысловатой заправкой. Но особенно им нравится ассорти из овощей на гриле, которое они, в отличие от итальянцев, едят без хлеба. Ловлю себя на том, что разглядываю их через окно и поражаюсь их изяществу, воздержанию от вина и аскетичному вегетарианству — должно быть, вот в чем секрет их успеха.
2 баклажана.
6 средних цукини.
2 красных сладких перца.
4–6 мелких испанских луковиц.
3 кочанчика салата радиккьо.
8 средних лесных грибов.
6 римских помидоров.
По желанию можно добавить спаржу, фенхель, сладкий картофель.
Оливковое масло.
Соль и перец.
1 пучок петрушки.
2 больших зубчика чеснока.
Все овощи вымойте. Тонко нарежьте баклажан. Нарежьте цукини тонкими диагональными ломтиками, а очищенный от семян перец — кусочками. Очистите лук и разрежьте каждую луковицу пополам. Кочанчики радиккьо разрежьте пополам. У грибов обрежьте ножки, а помидоры разрежьте пополам в длину. Нагрейте решетку для гриля до средней температуры и обжарьте все овощи, смазав их оливковым маслом и приправив специями. Мелко нарежьте петрушку и чеснок, перемешайте и добавьте немного оливкового масла, чтобы получилась заправка. Когда овощи будут готовы, разложите их на большом блюде и полейте заправкой, пока они еще теплые.
Иногда из Австралии звонят друзья. Один как-то спрашивает: ты счастлива? Эти ребята о тебе заботятся? Что я могу ответить? Конечно, да; как ни странно, я счастлива, и Джанфранко с Игнацио заботятся обо мне. Счастье возникает короткими проблесками, обычно ранним утром, во время прогулки, когда великолепие того, что меня окружает, кажется даром свыше, и я прошу Бога простить мои слабости и излишества. Каждое утро я гуляю час, тихо выскальзываю из дома и перехожу дорогу, а затем спускаюсь с холма. Виа Кьянтиджана — так называется главное шоссе, соединяющее два крупных города — Флоренцию и Сиену, но это «шоссе» — всего лишь узкая извилистая тропка, вьющаяся среди виноградников и полей; мне часто приходится спрыгивать в заросли, когда две машины проезжают навстречу друг другу. (Иногда я гуляю и по другому маршруту — это тихий, уединенный лес, утыканный знаками с предупреждением: «Осторожно, гадюки!») Все лето машины беспрестанно снуют по виа Кьянтиджана, но весной дорога пустует и нередко окутана туманом. Я пробегаю мимо голых виноградных лоз и оливковых деревьев, мимо красивой церквушки Святого Томазо, чьи стены почти полностью скрыты за вьющимися растениями; во дворе церкви стоят скульптуры и терракотовые урны, гуляют павлины. Я здороваюсь с фермерами, работающими на полях, и женщинами в платках, которые развешивают одежду на веревках, и наконец разворачиваюсь и возвращаюсь по маленькому мостику, а в конце прогулки захожу в бар в Кьоккьо выпить капучино. Когда я прихожу домой, все еще спят, я же начинаю готовить. В тихой кухне включаю свет, газ и духовку и наливаю воды в большую кастрюлю для пасты. Вскоре появляется Игнацио, нервный, с налитыми кровью глазами с похмелья. Джанфранко редко выходит раньше десяти утра, но тогда врывается на кухню как вихрь, делает себе чашку эспрессо и скрывается в уличном туалете с розовой «Газетта делла Спорт». Вера в блузке с цветочками и растянутых брюках молча разгружает посудомоечную машину; дым от первой за день сигареты въедается в ее химические кудри.
К концу весны уличные обеденные зоны достроены, и ресторан становится популярным. Однажды вечером в четверг к нам заезжает группа специалистов из Флоренции, это друзья знакомых родителей Чинции — четыре пары, элегантные и сверкающие, как машины, на которых они приехали. По вечерам еще слишком прохладно, чтобы сидеть на улице, и мы приглашаем их в один из маленьких залов внутри.
Когда нужно произвести хорошее впечатление, Джанфранко становится вспыльчивым и педантичным, громыхает посудой и рявкает на всех. Он уже приказал мне сделать сотню крошечных печений — завитков из слоеного теста с анчоусами, которые мы подаем к аперитивам, — и обвалянных в какао шоколадных трюфелей к кофе. Сам он склонился над блюдами с антипасти, лоб сосредоточенно нахмурен, пальцы мягко снуют туда-сюда, раскладывая закуски. Флорентийки крашены в блондинок, у них холодные прекрасные лица; они бесконечно курят и почти ничего не едят. Время от времени из частного зала раздается гортанный смех. Этих людей и их многочисленных глянцево-золотистых друзей нам еще не раз предстоит увидеть этим летом. Каждый раз, когда они приезжают, на кухне начинается та же лихорадка; все работают молча и воспринимают это как должное. Летом загорелые руки, ноги и груди этих шикарных женщин оттеняют льняные наряды белого и кремового цвета — они ездят в отпуск на Сардинию, остров Гильо или на экзотические Мальдивы или Бали.
Шесть недель — время, за которое внутри группы из шести человек появляется особая динамика, особый ритм. Шесть недель — это еще и срок, в течение которого одни и те же действия повторяются так часто, что входят в привычку и становятся основой для близкого знакомства. Так и с нашей маленькой группой, центром которой является конечно же Джанфранко. С Верой мы раскладываем вареные яйца и каперсы на кусочках хлеба к одиннадцатичасовому завтраку. С Чинцией ведем долгие дискуссии о литературе, особенно английской, — Чинция очень образованна. Игнацио то нервничает в моем присутствии, то флиртует со мной. А с Джанфранко мы больше не чувствуем себя неловко в присутствии друг друга; молча работаем на кухне перед открытием или стоим рядом у плиты. Иногда — а чем больше становится клиентов, тем чаще это случается — мы движемся синхронно, грациозно и плавно, как танцоры балета, огибая друг друга и ни разу не сталкиваясь. И все же с возрастом он не избавился от своих капризов, скачков настроения; правда, теперь они направлены не на меня, а на многострадальную бедняжку Чинцию. «Mi prende un nervosa, — рявкает он на нее. — E poi m’incazz» («Ты раздражаешь меня, и потому я злюсь»).