Амстердам
Шрифт:
Через четверть часа она опять выглянула – на этот раз из окна гостиной на втором этаже. Самочувствие у нее было как раз такое, какое требовалось перед трудным днем: спокойна, собранна, не терпится приступить к работе. Вчера обошлось без гостей, без вина за ужином; час с записями, семь часов сна. Она не позволит выбить себя из колеи. Она смотрела на группу – теперь их было девять – со сдержанным интересом. Тот, что с шестом, сложил свое приспособление и прислонил к ограде. Другой нес поднос с кофе из кондитерской на Хорс-Ферри-Род. Что они надеются раздобыть такого, чего еще не раздобыли? И в такую рань. И что за удовольствие им от подобной работы? И почему они так похожи, эти топтуны, словно выведенные из одной крохотной генной лужицы человечества? Щекастые, бесцеремонные мужчины в кожаных куртках, с одинаковой речью – странной смесью фальшивой простонародности и фальшивого шика, подаваемой с воинственно-просительным подвывом. «Эй, сюда, пожалуйста, миссис Гармони! Роз!» Одетая и уже готовая к выходу, она отнесла его чай и утренние газеты в затемненную спальню. Последние дни у него были так гнусны, что ей не хотелось будить его для очередного. Вчера вечером он приехал на машине из Уилтшира, а потом сидел допоздна с бутылкой виски и смотрел на видео «Волшебную флейту» в постановке Бергмана. Потом вытащил все письма Молли Лейн – те, где глупо поощрялась его нелепая страсть. Слава Богу, этот эпизод закончен, слава Богу, эта женщина умерла. Письма все еще валялись на ковре, ему надо будет их спрятать до прихода уборщицы. Из-под одеяла высовывалась только его макушка – пятьдесят два года, а волосы до сих пор черные. Она легонько взъерошила их. Иногда во время обхода сестра так будила для нее детей, и Роз бывала растрогана растерянностью в глазах какого-нибудь малыша, не сразу понимавшего, что он не дома и что это – не материнское прикосновение.
– Дорогой, – шепнула она.
Его голос зазвучал глухо из-под зимнего пухового одеяла:
– Они там?
– Девять человек.
– Блядство.
– Я побежала. Позвоню. Вот, возьми.
Он откинул одеяло и сел.
– Ну да. Девочка. Кенди. Ни пуха ни пера.
Она легонько поцеловала его в губы и отдала ему чашку. Потом приложила ладонь к его щеке и напомнила о разбросанных письмах. Отошла неслышно, спустилась и позвонила своей секретарше в больницу. В передней надела толстое шерстяное пальто, оглядела себя в зеркало, хотела уже взять портфель, ключи и шарф, но передумала и вернулась наверх. Как и следовало ожидать, он дремал, лежа навзничь, раскинув руки, и чай его стыл рядом с кипой министерских бумаг. За всю неделю просто не было времени – из-за скандала, из-за снимков, которые будут напечатаны завтра, в пятницу, – минуты такой не было, да и желания, рассказать о своих пациентах, и хотя она знала, что это всего лишь навык опытного политика – запоминать имена, ее растрогало внимание мужа. Она потрепала его по руке и шепнула:
– Джулиан.
– О Боже, – сказал он, не открывая глаз. – Первая встреча в восемь тридцать. Идти мимо змей.
Она ответила ему так, как отвечала обеспокоенным родителям: медленно, тоном не серьезным, а бодрым и беспечным:
– Все будет хорошо. Все будет прекрасно.
Он улыбнулся, но его это нисколько не убедило.
Она наклонилась и сказала ему на ухо:
– Верь мне.
Внизу она еще раз оглядела себя в зеркало, застегнула доверху пальто и выпустила шарф так, что он скрыл половину лица. Потом взяла портфель и вышла из квартиры. В холле, перед тем как открыть дверь и броситься к машине, она задержала руку на замке, собираясь с духом.
– Эй! Рози! Сюда! Сделайте грустное лицо, миссис Гармони.
2
В это же время, в пяти километрах к западу, Вернон Холлидей пробуждался и снова проваливался в сон о том, как он бежит, или в воспоминания об этом, оживленные сном, – сон-воспоминание о том, как бежит по коридору, по пыльному красному ковру к комнате совета, опаздывает, опять опаздывает, опаздывает до такой степени, что будет встречен нескрываемым презрением, бежит с предыдущего совещания на это, а впереди до обеда еще семь, внешне – идет, а внутри – рысью, всю неделю напролет, излагает доводы перед разъяренными грамматиками, потом перед скептическим советом директоров газеты, перед его служащими, его юристами, потом перед своими, потом перед людьми Джорджа Лейна и Советом по печати, перед телезрителями и радиослушателями в бесчисленных, неотличимых, душных радиостудиях. Вернон обосновывал публикацию фото интересами общества – примерно так же, как в разговоре с Клайвом, но тоньше, подробнее, стремительнее, с большим напором и четкостью, с множеством примеров, с таблицами, блок-схемами, круговыми диаграммами и утешительными прецедентами. Но по большей части он бежал, опасно выскакивал в гущу транспорта, подзывая такси, выскакивал из такси, бежал по мраморным вестибюлям к лифтам, выбегал из лифтов в коридоры, как назло идущие с подъемом, замедляющие бег, заставляющие опаздывать. Он просыпался на мгновение, видел, что его жены Манди уже нет в постели, глаза его закрывались, и он снова был там – поднимая повыше портфель, брел по воде, или крови, или слезам, заливавшим красный ковер, который приводил его в амфитеатр, где он поднимался на подиум, чтобы изложить свое дело, и молчание вздымалось вокруг него, как кедровый лес, и в сумраке десятки глаз отворачивали взгляд, и кто-то уходил от него по цирковым опилкам, кто-то, похожий на Молли, но не отвечавший на его оклики.
Наконец он совсем проснулся среди покойных утренних звуков – щебетала птица, вдалеке на кухне играло радио, мягко закрылась дверца буфета. Он столкнул одеяло и лежал на спине голый, ощущая, как нагретый батареями воздух осушает испарину на груди. Сны его были просто калейдоскопом осколков прошлой недели, верным отзывом на ее темп и эмоциональные нагрузки, однако упускавшим – из-за инстинктивной, корыстной пристрастности подсознательного – саму стратегию, исходный план, чья развертывающаяся логика только и сохраняла ему рассудок. Уже который день, с тех пор, как был отменен судебный запрет, «Джадж» анонсировала разоблачение Гармони, разжигая и фокусируя любопытство публики, так что фотографии, которых никто еще не видел, стали знамением политической жизни от парламента до пивной, всеобщей темой разговоров, предметом, не иметь мнения о котором не мог себе позволить ни один важный игрок. Газета освещала судебные баталии, ледяную поддержку собратьев по правительству, нервозность премьер-министра, «серьезную озабоченность» лидеров оппозиции, размышления великих и праведных. Газета предоставила свои страницы решительным противникам публикации и организовала телевизионные дебаты о необходимости закона, охраняющего частную жизнь от огласки.
Несмотря на голоса противников, общее мнение склонялось к тому, что «Джадж» – честная, боевая газета, что правительство пребывало у власти слишком долго и стало финансово, морально и сексуально нечистоплотным, что Джулиан Гармони – типичный этого пример, презренная личность, и голова его срочно требуется на блюде. За неделю тираж вырос на сотню тысяч, и главный редактор стал замечать, что старшие сотрудники встречают его аргументы молчанием, а не возражениями; втайне все они желали, чтобы он продолжал вести свою линию, лишь бы их принципиальное несогласие было внесено в протокол. Вернон брал верх в споре, поскольку все, включая рядовых репортеров, поняли, что могут усидеть на двух стульях: и газета спасена, и совесть не запятнана.
Он потянулся, поежился и зевнул. До первого совещания семьдесят пять минут, скоро надо будет встать, побриться, принять душ – но не сейчас, пусть еще продлятся последние спокойные мгновения дня. Его нагое тело на простыне, скомканное одеяло у щиколотки и вид собственных гениталий, несмотря на возраст еще не совсем заслоненных выступом и развалом живота, родили смутные сексуальные мысли, поплывшие в мозгу, как высокие летние облака. Но Манди, наверно, сейчас уходит на работу, а его последняя подруга Дейна, сотрудница палаты общин, до вторника за границей. Он перевернулся на бок и подумал, не заняться ли мастурбацией, может быть, это очистит голову для предстоящих дел. Он рассеянно сделал несколько движений и сдался. В последние дни он как будто бы утратил концентрацию и ясность ума или же способность отодвинуть мысли, и само занятие представлялось до странности устарелым и невероятным, как добывание огня трением.
Кроме того, в последнее время о стольком надо было подумать, столько выдалось треволнений в реальном мире – куда там до них фантазиям. Что он сказал, что скажет, как это воспримется, его следующий шаг, развертывающиеся последствия успеха… Неделя все набирала живую силу, и каждый ее час открывал Вернону новые стороны его власти и возможностей; его дар убеждения и планирования приносил плоды, и он ощущал себя великодушным и милостивым, может быть, немного безжалостным, но в целом праведником: он был один в поле воин, он шел против течения, видел поверх голов современников, сознавая, что решает судьбу своей страны, – и готов был нести эту ответственность. Больше, чем нести, – он нуждался в этой ноше, его дарования требовали задачи, которая остальным не по плечу. Кто еще повел бы себя так решительно, когда Джордж, действуя инкогнито, через посредника, выбросил фотографии на рынок? Восемь других газет предлагали свою цену, и Вернону, чтобы купить права, пришлось учетверить начальную сумму. Теперь ему казалось странным, что еще недавно его мучило онемение в черепе и чувство, что он не существует, и из-за этого он боялся обезуметь и умереть. Панику вселили похороны Молли. Теперь его переполняла жизнь и ощущение цели. Жива его кампания, и потому жив он.
Одна только мелочь мешала полному счастью: Клайв. Столько раз он мысленно обращался к Клайву, так оттачивал доводы, добавлял аргументы, не подвернувшиеся в тот вечер, что готов уже сам был поверить, будто привлек старого друга на свою сторону, так же, как одолел динозавров из совета директоров. Но после той ссоры они не разговаривали, и, чем ближе был день публикации, тем больше Вернон беспокоился. В мрачных размышлениях Клайв, или в ярости, или же заперся в студии, весь ушел в работу, забыв о делах страны? Несколько раз за эту неделю Вернон думал о том, чтобы выкроить свободную минуту и позвонить ему. Но опасался, что новая атака Клайва может выбить его из равновесия перед очередной встречей. Он посмотрел на телефон за горкой смятых подушек – и вдруг схватил его. Нельзя, чтобы предусмотрительность снова превратила его в труса. Он должен спасти их дружбу. И лучше сделать это, пока он спокоен. В трубке уже раздались гудки, когда он заметил, что сейчас только четверть девятого. Слишком рано. И в самом деле, возня и стуки на том конце провода свидетельствовали о полупараличе грубо прерванного сна.
– Клайв? Это Вернон.
– Что?
– Вернон. Я тебя разбудил. Извини…
– Нет, нет. Вовсе нет. Я тут стоял, думал… В трубке послышался шелест простынь – Клайв перемещался в постели. Почему мы так часто лжем по телефону о своем сне? Скрываем свою уязвимость? Когда Клайв снова заговорил, хрипотцы в его голосе было уже меньше.
– Я собирался тебе позвонить, но на той неделе у меня репетиции в Амстердаме. Работаю без продыху.
– Я тоже, – сказал Вернон. – Минуты не было свободной за всю неделю. Слушай, я хотел еще раз поговорить о фотографиях.