Амурские версты
Шрифт:
Я отдал ему свой домик, со всем его устройством и с кошмою, которой он был внутри обит. И он в тот же день уже с комфортом отправился в дальнейшее плавание.
Когда пришла пора прощаться, Бестужев вспомнил про вчерашнего просителя унтер-офицера Жилейщикова. Утром Михаил Александрович посылал за ним звать на завтрак, но топограф, передав множество извинений, мягко, но решительно отказался, и Михаил Александрович понял, что поступил он так из робости. Тогда Чурин приказал кормить Жилейщикова
— Он изголодался, в Стрелке-то сидючи, — посмеиваясь, рассказал Чурин. — Навалился на кашу — смотреть было любо.
— Господа, — сказал Бестужев курьерам, — тут я приютил унтер-офицера топографа. Торопится в Усть-Зею с инструментами, нужными там для топографических съемок, а уехать из-за своего малого чина не может. — И добавил, чтобы было весомее: — Его там сам Николай Николаевич ждет. Вы же сегодня отправляетесь и доберетесь до походного штаба быстрее моего каравана на целую неделю, а то и скорее. Захватите с собой этого страдальца.
Кукель и Клейменов переглянулись. Видно было, что просьба Бестужева им в тягость.
— Ну, сказать откровенно, — лукаво прищурил глаза Клейменов, — брать нам его, да еще с инструментами, на свою лодку не очень охота. Но если просит сам адмирал Бестужев, это вас так на Амуре прозвали, то что уж тут поделаешь. Окажем любезность Михаилу Александровичу? — обернулся он к Кукелю.
— Пусть плывет, если согласен гребцом.
Велели звать Жилейщикова. Он с радостью согласился подменять дорогой гребцов и побежал на баржу перетаскивать свои ящики.
Поздно и в эту ночь уснул под шум дождя и монотонный плеск реки Михаил Александрович. Только в три часа он дописал еще одно письмо в Селенгинск. А рано утром, с первой зарей, караван его потянулся вниз по Амуру.
В тот день, рассматривая в подзорную трубу заросшие лесами берега, он увидел отесанный столб, стоявший над обрывом и попросил гребцов пристать. На столбе было написано: «Игнашина». «Будущее село», — решил Михаил Александрович, но пока на берегу не было ни построек, ни людей.
Часа через два после Игнашиной лодка Бестужева стала обгонять плоты с переселенцами. Дождь, ливший все эти дни, с утра прекратился. На плотах сушили одежду, теснились вместе люди, лошади, коровы, дымили костерки. Сидели нахохлившимися воробьями ребятишки.
— Давно из Усть-Стрелки?! — крикнул Чурин.
— Третий день, — ответил с плота кормчий, стоявший у переднего задранного над водой весла.
— Долго им придется добираться, — заметил Чурин, — если мы, выйдя утром из Усть-Стрелки, догнали их, а они это расстояние плывут третий день.
— Что поделаешь. Плоты-самоплавы, только течение их и гонит, — сказал Михаил Александрович.
К вечеру, выбирая место для стоянки, Бестужев издали заметил дым от нескольких костров. Когда подплыли ближе, увидели на берегу шалаши и переселенцев.
— Высадили нас солдатики и побегли дале, — рассказывали они. — А нам тута станицу ставить. Сгибнева будет называться.
Ночь коротали вместе с переселенцами, наслушались рассказов об их плавании сначала по Аргуни, а потом по Амуру.
— Наконец-то прибыли, — рассказывал бойкий костлявый казак, шепелявя, не выговаривая букву «с». — А то ведь шкотину жалко. Плывем и плывем, а коровок и коней кормить надо. Где хороший лужок, там оштановки нет, а где штанем — там камень. Еле-еле нащиплем охапку травушки. Но тут хорошо будя!
— А чем хорошо? — интересовался Бестужев.
— Луга рядом, сено косить начнем. Лес есть, штроиться можно, — сказал другой, подошедший на разговор казак.
— Что это вы все шепелявите? — поинтересовался Чурин.
— Так, паря, аргунеи мы. С Аргуни, значит. Нас низовые казаки и шилкинские «шватами» дразнят. Что-то им в нашем разговоре не по нутру.
День за днем продолжалось плавание каравана Амурской компании. Опять приходилось снимать баржи с мелей, сушить подмоченные грузы, укрывать их от дождей. Остался позади Албазин, где уже рубились дома. Все чаще русло реки делили острова, заросшие лесом или высокой травой. Попробуй, определи, по какому руслу вести баржи. Приходилось направлять вперед лодки, чтобы разведать путь. Горы то подходили к самой воде, то отступали, синея вдали.
На следующий день после Албазина добрались до новой станицы. Здесь на берегу стучали топоры, суетились у воды солдаты, разламывая плоты. Не успела лодка Бестужева пристать, как к ней подбежал молодой офицер. Рукава его рубахи были засучены, лицо успело обветрить, а светлые и так волосы — выгореть.
— Михаил Александрович! Вы ли это? — весело крикнул он.
Бестужев узнал подпоручика Козловского, с которым познакомился в пути, на стоянке в одной из станиц еще на Шилке.
— Здравствуйте, подпоручик! Какие у вас дела в этой глуши? — отозвался Бестужев.
— Здесь будет город заложен! — продекламировал Козловский. — А пока мы строим станицу Толбузину. Слышали об Алексее Толбузине, известном албазинском воеводе? Он погиб от маньчжурского ядра. Да выходите, выходите, я вас угощу шультой.
— Щульта! Что это такое? — спросил Михаил Александрович, спрыгивая на берег.
— О! Это замечательный забайкальский чай. У меня тут живет семья первых переселенцев. Среди них прелюбопытнейший старичок, некто Мандрика. Он только что, по моей просьбе, заварил шульту, Пойдемте, пойдемте, гостем будете!