Амурские версты
Шрифт:
8 июля поднялся встречный ветер, к полудню он усилился, и по Амуру разгулялись волны. Баржи уже не шли одна за другой, соблюдая хотя бы относительный порядок, а разбежались по всему широкому вздыбленному валами плесу. Через сравнительно высокий борт лодки не раз переплескивали волны. А ветер усиливался и скоро стал штормовым. Надо было остановить караван, и, чтобы догнать ушедшие вперед баржи, Михаил Александрович сел вместе с гребцами за весла.
Часа через полтора передовые баржи удалось догнать, но в каком состоянии! Три из четырех сидели на мели, и все далеко от берега. Началась трудная, а из-за ветра и опасная работа. Хорошо, что посчастливилось быстро снять
Михаил Александрович пришел в отчаяние. Все происходившее походило на нелепый сон, в котором вытягиваешь из трясины одну ногу, а вторая в это время вязнет. Гребцы его, помогая снимать севших на мель, промокли до нитки, и Михаил Александрович приказал пристать к берегу, чтобы обсушить свою команду. Только разожгли в затишье костер, как снизу на Амуре показался черный парус. Уставшему декабристу он показался предвестником какой-то беды. Уже вечером, когда закончился этот тяжелый день, он записал в своем дневнике:
«С самого утра у меня так было грустно на душе, что я не знал, где найти место. Все люди отправились на съемку барж, несмотря на опасность, где половина команды могла утонуть, но с Амуром шутить нельзя. Он вдруг обмелеет — тогда баржи останутся на мели. И точно, многие едва не утонули в волнах, бродя по горло в воде. Показалась вдали лодка под черным парусом, и я готов был, подобно Эгею, броситься в реку в безотчетной тоске…»
Но лодка приблизилась, и Михаил Александрович с радостью узнал на ней курьера, который еще в Усть-Стрелку привез ему два письма от родных. На этот раз курьер возвращался из Усть-Зейского поста обратно в Иркутск.
Ну, как там вода? — прежде всего спросил Бестужев.
— Падает, — услышал он в ответ.
Не успели поговорить о новостях, как раздался крик:
— Человек тонет!
Михаил Александрович выскочил из каюты и увидел среди волн то погружающуюся, то всплывающую голову человека. Течение уже отнесло его в сторону от баржи, стоявшей на якоре. На барже суетились гребцы, что-то кричали на берег.
Отвязали лодку, на которой прибыл курьер, и она устремилась на помощь утопающему. Но он больше не показывался над волнами.
Скоро, после этого трагического случая, сняли с мели последнюю баржу и причалили ее, как и другие, к берегу, переждать шторм.
— Вас давно ожидают в Усть-Зее, — говорил курьер. — Но я теперь отлично представляю, как тяжело проходит плавание вашего каравана. Плавание без местных лоцманов и без карт…
— У меня есть лоцман, ходивший по Амуру два раза, — ответил Михаил Александрович. — У меня есть карта, и все-таки я плыву как слепой. Человеку, проплывшему три тысячи верст по такой капризной реке, как Амур, невозможно заметить всех мелей и отплесков, тем более, что Амур изменяет с каждой весной свое русло, а тут две сажени вправо или влево — очень много значат. А карты, данные мне от Генерального штаба, это карты, пригодные разве для приблизительной ориентировки. Сверх того, баржи, полученные от казны, — это такая гадость, для описания которой не подберешь слов. Они в себе заключают все элементы недостатков: неуклюжесть, неповоротливость, непоместительность, непрочность. И думаете, как их прозвали команды?
— Слышал, — отозвался курьер, — мне кажется, прозвали довольно остроумно: «чушками».
В конце дня штормовой ветер притих, надо было продолжать путь. Михаил Александрович протянул курьеру неоконченное письмо.
— Передадите моим, — попросил он, — и извинитесь за меня, что не успел дописать. Но я утешаюсь, что самым лучшим письмом для моей семьи будете вы сами. Надеюсь, что вы расскажете о нашей встрече.
Следующий день, словно в награду за перенесенный шторм, выдался тихим и безоблачным. Михаил Александрович, пропуская баржи, сидел в своем домике у откинутой кошмы и записывал в дневник: «…На душе грусть, а природа улыбается, так она хороша… Против нашей баржи — забока с разнообразной растительностью. Повыше — гранитная скала, поросшая ольхою, осиною, березняком и черемухами. Сквозь яркую зелень просвечивает фон горы темно-коричневого цвета, и в середине отвесной скалы пробита природою дверь со сводом в глубокую пещеру, справа круглое отверстие, вероятно, в ту же пещеру. Чудо хорошо!»
Этот день подарил Михаилу Александровичу неожиданный сюрприз.
Плавание проходило без происшествий, и после полудня показался высокий берег с дымом многочисленных костров. Приткнулись к нему баржи. В прибрежном лесу стучали топоры, слышался треск падающих деревьев.
«Ну вот, рубится еще одна станица, — подумал Михаил Александрович, вглядываясь в движение на берегу. — Значит, не зря и мы переносим тяготы этой дороги, не зря плывут паромы с переселенцами».
Начинался второй месяц плавания каравана, люди на берегах встречались не так уж часто, и Бестужев решил пристать. Оказалось, что здесь намечено строительство станицы Кумарской, где должно было расположиться правление второй Кумарской сотни. Опередив всего на несколько часов Бестужева, сюда прибыла 1-я рота 13-го линейного Сибирского батальона.
На берегу распоряжался энергичный коренастый капитан.
— Дьяченко, — представился он и спросил: — Не попадалась ли вам вверху моя 4-я рота?
— Если ею командует подпоручик Козловский, то встречалась, — ответил Бестужев и, узнав, что именно эта рота интересует капитана, рассказал о чае из шульты, которым его угощал Козловский.
— На днях выеду к нему, посмотрю, как там дела. Не вижу эту роту с конца мая.
— Это же даль какая! — воскликнул Бестужев. — А вы так говорите, будто собрались проехать из Петербурга в Царское Село.
— Вот уж где не приходилось бывать, так это в Петербурге, — развел руками капитан.
— Да и я оттуда давненько, — с непонятным для собеседника значением признался Бестужев. — А дорогу от Бейтоново до Кумары проделал только что и испытал ее прелести.
— Понимаю вас, но ехать надо. Роте Козловского необходимо заложить две станицы, а всего батальону надлежит построить к осени семь новых селений. Так что помотаться мне придется. Да вы присаживайтесь, — тоном радушного хозяина пригласил Дьяченко, показывая на ствол поваленного дерева. — Больше, к сожалению, принять вас негде. Приезжайте сюда в конце лета. С десяток домов, я думаю, срубим. Сидоров! — крикнул он пробегавшему мимо солдату. — Скажи на барже, пусть шабашат. Но недолго — покурят и за дело!
Солдаты, разгружавшие баржу, уселись в кружок прямо у сходен. Смолкли топоры и в лесу, начинавшемся сразу от берега. Командир батальона и Бестужев разговорились о тяготах сплава по обмелевшей реке. Такой разговор неизбежно возникал у всех встречавшихся в то лето на амурских дорогах. И тут из леса, где отдыхали солдаты, рубившие деревья, донеслась песня. Дьяченко не обратил на нее внимания. Будь это в начале плавания, он бы обрадовался. Тогда, услышав солдатскую песню, возникшую без команды, он был доволен — значит, батальон оживает. А теперь привык. Но Бестужев насторожился. Он даже не досказал начатую фразу и замер, повернув голову в сторону певцов. А из лесу доносилось: