Амурские версты
Шрифт:
Но тревоги молодого офицера напрасны, по крайней мере, до Усть-Зейской станицы он дойдет. А вот какой путь предстоит батальону потом, не знает сам капитан. Однако где-то, возможно, на Хингане, у реки Буреи, а может быть, и на Среднем Амуре ему предстоит стать надолго. Недаром батальон везет с собой все свое имущество.
«Мой батальон, — думает Дьяченко, — наконец-то я могу так сказать, не опасаясь, что кто-нибудь на это заметит: «Как я знаю, капитан, вы только временно исполняете должность». Медленно вращающаяся штабная машина все-таки сработала. В феврале он утвержден на должности
«Где же все-таки будет новый лагерь?» — думает Дьяченко. Из-за этой неясности он не мог пообещать ничего определенного ни сыну, ни жене. Даже не сказал, когда он вновь их увидит: через год, полтора, два. Не сказал, потому что сам до сих пор этого не знает.
«Вот так, Яков, в сорок один год ты наконец-то имеешь семью: законную жену и сына, — мысленно говорит он себе. — И блага семейного уюта ты испытывал только месяц. Нет, почему же месяц? Всего полмесяца…» На месяц ему был дан отпуск в Иркутск.
В морозный декабрьский день капитан на санях подъезжал к Иркутску. Невысокое полуденное солнце блестело на горбах сугробов и позолоченных крестах. Издали хорошо были видны башни, белые стены, зеленые крыши церквей. У шлагбаума, которым оканчивался у города Амурский тракт, ямщик соскочил с облучка и снял с лошадей колокольчики. Сунув их за пазуху, он опять сел на облучок и тронул лошадей. Яков Васильевич не удивился. Он знал, что по улицам Иркутска запрещалось ездить на лошадях с колокольчиками.
Быстро миновали окраину города с невысокими обывательскими домами, а потом пошли улицы, обставленные богатыми лавками и магазинами с крашеными вывесками на русском, немецком и французском языках. Французские вывески украшали двери магазинов с одеждой, посудой, немецкие висели над булочными, потому что содержали их и выпекали хлеб в городе чаще всего немцы. Проносились мимо трактиры, табачные и чайные лавки.
— К собственному дому Захарова или к его магазину? — спросил ямщик.
— К дому, — нетерпеливо приказал капитан.
— Тогда сюда, — завернул ямщик лошадей к двухэтажному, с кирпичным нижним и деревянным верхним этажом дому, за крашеным высоким забором. Лошади стали у тесовых, окованных железными полосами, ворот, увенчанных сверху коньком с деревянными резными петухами.
Гостей здесь сегодня не ждали. Пришлось ямщику порядком поколотить рукояткой кнута в ворота, пока во дворе послышалось движение, лязг цепи и лай пса, а потом старческий кашель, и половинки ворот наконец распахнулись.
— Ах, Яков Васильевич, Яков Васильевич! Неужто это вы! — всплеснула руками хозяйка, спускаясь по лестнице в просторную прихожую, куда ямщик занес вслед за капитаном его дорожные вещи. — Вот радость-то! Володенька так скучал. Да не раздевайтесь здесь, сударь, проходите в свою комнату. Мы ее никому не сдаем. Бережем для вас уже четвертый год.
Да, пошел четвертый год, как капитан покинул Иркутск, оставив в семье купца Захарова своего сына.
Радушию хозяйки, казалось, не было границ. К гостю был приставлен свободный приказчик. «Филипп, помоги господину капитану раздеться. Распакуй вещи, подай горячей воды, мыло и полотенце. Покажи, где что лежит. Исполняй все, что прикажут». Кого-то из слуг хозяйка тут же послала «в классы», сообщить Володе, что приехал отец: «Да забеги к Константину Севастьяновичу, передай, что у нас дорогой гость, пусть долго не задерживается».
И уже вслед направлявшемуся в свою комнату Якову Васильевичу она сказала: «Через полчасика, как помоетесь с дороги, я к вам в комнату пришлю чаю, а на ужин милости просим к нам. Константин Севастьянович будет рад».
Прибежал розовый с мороза, заметно выросший Володя. Шагнул было от дверей, готовый броситься к отцу, да по-мальчишески смешался, застеснялся, остановился. Яков Васильевич, успевший побриться, сам пошел к нему навстречу, широко расставив руки.
— Ну, Володя, ах ты, Володя! Вот вырос! Ах, молодец, какой стал, — радостно и бессвязно говорил капитан, прижимая сына к груди.
Разговор у них, сначала оживленно вспыхнувший и торопливо переходивший с одного на другое, когда они после долгой разлуки заново привыкали друг к другу, постепенно стал неторопливым и доверительным. Они уже не бросали один другому обязательные вопросы: «Ну, как ты тут?» — «Как учишься?» — «Не скучал?..» — «А ты надолго приехал?» — «Когда возьмешь меня к себе?» — «Боязно там на Амуре?» Они рассказывали каждый про свое и не заметили, как стемнело, и окно, покрытое протаявшим местами узором инея и обращенное на закат, налилось синевой.
В это время у дверей послышались грузные шаги и рокочущий бас хозяина Константина Севастьяновича Захарова:
— Ну-ка, ну-ка, где наш герой-амурец?
Кряжистый, не жалующийся на здоровье, Константин Севастьянович, стриженный под кружок, с черной, без единой сединки, будто крашеной бородой, вошел в комнату гостя со свечой в руке и у порога притворно ужаснулся:
— Это что такое! Сидят тут, полуночничают в темноте и света не попросят, будто сало на свечи в Сибири перевелось. Филипп! Тащи подсвечник. Хотя, не надо. Пойдемте-ка, пойдемте к нам на пельмени и пирог!.. Сегодня мы без посторонних, по-семейному, только свои, — говорил Константин Севастьянович, поднимаясь по лестнице вслед за капитаном и его сыном. — Очень хочется послушать ваши рассказы об Амуре, Яков Васильевич. А доживем до завтра, милости прошу на день ангела наследницы всей чайной и пушной торговли купца Захарова Афимьи Константиновны!
Наверху в зале у круглого накрытого стола гостя поджидала хозяйка. Здесь, после холостяцкой комнаты, которую занимал в Шилкинском заводе капитан, ему показалось до неправдоподобия уютно и хорошо. От двух протопленных «голландских» печей исходило ровное сухое тепло. Мерцая, горели свечи в бронзовых тяжелых подсвечниках.
— Прошу, прошу за стол, Яков Васильевич, — сама отодвигая резной стул, пригласила хозяйка. — Сейчас и Фимочка придет.
— Я позову тетю Фиму! — вдруг сорвался с места не отходивший до этого от отца Володя.