Анафем
Шрифт:
Гораздо выше, в верхней части хронобездны — огромного пространства между циферблатами, где сходились все часовые механизмы, — в герметически запечатанной каменной камере помещалась шестая гиря: серый металлический шар, который мог подниматься и опускаться по вертикальному винту. Благодаря этой гире часы продолжали тикать, пока мы их заводили. В остальное время она могла двинуться, только если метеорит коснётся пола — то есть если мы не справим ежедневный актал провенера. Тогда часы отключат почти всю свою машинерию, чтобы сберечь энергию, и продолжат работать в ждущем режиме за счёт медленного спуска шара, пока их не заведут снова. Такое случалось лишь во время разорений либо когда все инаки настолько тяжело болели, что некому было завести часы. Никто не знал, сколько они могут пробыть в ждущем
Все цепи уходили в хронобездну, где были намотаны на шестерни валов, находящихся в сцеплении с зубчатыми передачами и регуляторами, которые периодически осматривали и смазывали ита. Главная приводная цепь, на которой висел метеорит, соединялась с передаточным механизмом, искусно спрятанным в колоннах президия и уходящим в сводчатый подвал у нас под ногами. Единственным, что видели из него не-ита, была приземистая ступица в центре алтаря, похожая на круглый жертвенник. На высоте плеча от неё, как спицы, отходили восьмифутовые рукояти. В положенный момент службы Джезри, Арсибальт, Лио и я подошли и взялись за рукояти. На определённом такте анафема мы налегли каждый на свою, как матросы, выбирающие якорную цепь с помощью шпиля. Однако ничто не сдвинулось, кроме моей правой ноги, которая заскользила по полу и проехала несколько дюймов. Не в наших силах было преодолеть трение покоя множества шестерён между нами и валом сотнями футов выше. Когда они начнут крутиться, наших общих усилий хватит, чтобы поддерживать их ход, но, чтобы система стронулась, нужен был сильный толчок (если бы мы выбрали грубую силу) либо (если действовать с умом) лёгкая встряска — незначительная вибрация. Разные праксисы позволяют решить задачу по-разному. Мы в конценте светителя Эдхара делали это с помощью голоса.
В древности, когда на чёрных камнях Экбы ещё стояли мраморные колонны Орифенского храма, все теоры мира перед полуднем собирались под огромным куполом. Их предводитель (сперва сам Адрахонес, затем Диакс или другой фид первосветителя) вставал на аналемму и ждал, пока его коснётся луч света из окулюса — окна в вершине купола. Это главное событие дня отмечалось исполнением анафема Нашей Матери Гилее, принесшей нам свет своего отца Кноуса. Когда Орифена погибла, а уцелевшие теоры пустились в странствия, актал пришёл в забвение. Много позже светительница Картазия положила его в основу литургии, совершавшейся на протяжении всей Древней матической эпохи. Во время от Рассеяния и Нового периклиния до последовавшей эпохи Праксиса он был вновь забыт, а после Ужасных событий и Реконструкции возрождён в новой форме, связанной с заводкой часов.
Анафем Гилее теперь существовал в тысячах версий, поскольку каждый инак-композитор хоть раз попробовал в нём свои силы. У всех были одни слова и одна структура, однако они различались, как облака на небе. В самых древних — монофонических — каждый голос длил только одну ноту. Мы в Эдхаре исполняли полифоническую версию: каждый голос выводил свою тему, и все они сплетались гармонически. Однолетки в зелёных мантиях вели свои партии: остальные голоса звучали из-за экранов. По традиции самые низкие ноты тянули тысячелетники. Поговаривали, будто у них есть особые упражнения для голосовых связок, и я в это верил; во всяком случае, никто в нашем матике не мог брать ноты, которые доносились из нефа милленариев.
Анафем начался просто, затем достиг сложности, практически выходящей за грань восприятия. Когда у нас был орган, для исполнения анафема требовались четыре органиста, каждый играл обеими руками и обеими ногами. В древнем актале эта часть изображала хаос несистематической мысли до Кноуса. Композитор передал его почти слишком хорошо: ухо едва вычленяло отдельные голоса. Потом, примерно как если смотришь на непонятную геометрическую фигуру, и вдруг чуть-чуть повернёшь и грани, ребра и вершины разом обретут смысл, все голоса постепенно слились в одну чистую ноту, которая отдавалась в световом колодце наших часов и заставляла всё вибрировать в резонанс. То ли по счастливой случайности, то ли благодаря хитростям праксиса,
В древней литургии этот момент символизировал свет, озаривший сознание Кноуса. Единая мелодия разделилась на две соперничающие: одна изображала Гилею, другая Деату, дочерей Кноуса. Мы в ритме анафема двигались ровным шагом, вращая втулку против часовой стрелки. Метеорит поднимался со скоростью два дюйма в секунду; до того мига, когда он достигнет наивысшей точки, оставалось минут двадцать. В то же время барабаны, на которые были намотаны четыре другие цепи, тоже начали поворачиваться, только гораздо медленнее. Куб за время актала поднимался примерно на фут, октаэдр — примерно на дюйм и так далее. А высоко под потолком шар медленно опускался, чтобы часы шли, пока мы их заводим.
Я должен оговорить, что часам — даже огромным — на двадцать четыре часа не нужно столько энергии, сколько мы в них вкладывали! Почти вся она предназначалась для дополнительных устройств — звонниц, ворот, Большого планетария у дневных ворот, малых планетариев и телескопов звездокруга.
Ничего этого не было у меня в голове, когда я круг за кругом толкал свою рукоять. Да, в первые несколько минут я припомнил основные сведения о часах, пытаясь представить, как бы объяснил это всё мастеру Флеку, если бы тот стоял рядом и задал мне вопрос. Но к тому времени, как мы вошли в ритм, сердце начало тяжело стучать, а по носу потёк пот, я забыл о мастере Флеке. Однолетки пели вполне сносно — не так плохо, чтобы это обращало на себя внимание. Минуты две я размышлял о светителе Блае, потом всё больше о своем месте в жизни. Эгоистично думать о себе во время актала, однако непрошеные мысли труднее всего прогнать. Возможно, вы сочтёте, что я зря про такое рассказываю. Что я подаю дурной пример другим фидам, которые могут когда-нибудь вытащить из ниши мою рукопись. И всё же мои тогдашние мысли — часть этой истории.
Заводя часы в тот день, я воображал, что будет, если забраться на карниз дефендората и прыгнуть вниз.
Если вам непонятно, как можно такое думать, вы, наверное, не инак. Гены растений, которые вы употребляете в пищу, содержат цепочки хорошина или чего посильнее. Вас никогда не посещает уныние, а если и посещает, вы легко можете его прогнать.
Я не мог. И я устал жить с такими мыслями. Было два способа избавиться от них навсегда. Первый: выйти через неделю из десятилетних ворот, вернуться в биологическую семью (если она меня примет) и есть то же, что мои родственники. Для второго надо было подняться по лестнице, уходящей вверх от нашего угла собора.
Мистагог. 1.(раннесреднеорт.) Теор, сосредоточивший своё внимание на нерешённых задачах, особенно приобщающий к ним фидов. 2.(позднесреднеорт.) Представитель сувины, доминировавшей в матиках с минус двадцатого века до эпохи Пробуждения. Эта сувина утверждала, что больше никаких теорических задач нельзя разрешить, препятствовала теорическим исследованиям, закрывала библиотеки, возвела в ранг культа загадки и парадоксы. 3.(орт. эпохи Праксиса и позже) Бранное слово для лица, напоминающего М. во 2-м значении.
— Умирают ли люди от голода? Или болеют от ожирения?
Мастер Кин почесал бороду и задумался.
— Вы о пенах, да?
Фраа Ороло пожал плечами.
Мастеру Кину стало смешно. В отличие от мастера Флека он не стеснялся смеяться в голос.
— Да вроде как и то, и то, — признал он после недолгой паузы.
— Отлично, — произнёс фраа Ороло тоном, означавшим: «ну наконец-то мы стронулись с места», и посмотрел на меня, записываю ли я.
После беседы с Флеком я спросил фраа Ороло: