Анаконда
Шрифт:
— О, я не пишу, — говорит она. — Только много читаю и очень счастлива, когда мне попадаются хорошие книги.
— Романы?
— И стихи тоже. Но я их не совсем хорошо понимаю. Больше всего мне нравится критика. Когда писателю удается талантливо выразить все то, что приходит тебе на ум при чтении какой-нибудь книги, и чего ты сама не можешь выразить, о, в этот момент по-настоящему чувствуешь себя счастливой.
— Ну, а автору можно надеяться на награду?
Она смотрит на меня краешком глаза, улыбается и снова краснеет:
— А вы как думаете?
И пока мы
Она преклоняется передо мной — и в этом все дело. И для меня становится ясной потрясающая наивность ее ответа на мой недвусмысленный намек.
Но если дело только в этом, зачем же противиться встрече со мной и говорить, что ты некрасива? И почему у нее на стене висят пять моих фотографий?
Все это я должен выяснить при следующем свидании.
Следующем?.. Пожалуй; но, конечно, не здесь, посреди улицы. Тогда она дает мне понять, что несвободна, хотя до этого момента и позволяла называть себя сеньоритой.
— Я замужем.
Я смотрю на нее и мысленно улыбаюсь. Но она плохо читает в моих глазах.
— О, я не то хотела сказать, сеньор. Я не умею лицемерить, тем более перед вами, Маэстро! Мой муж тоже был бы рад познакомиться с вами. Он знает, что я вам писала… Он восхищается вами!..
«Ах, бесенок! — думаю я про себя, слушая ее. — Где уж тебе со мной лицемерить… Все ясно!..»
И я церемонно кланяюсь.
— Сеньора…
Едва касаясь моей руки, она прерывает меня:
— Вы ведь не откажетесь познакомиться с ним? Сейчас он придет… Он знает, что мы здесь!.. О, как он будет рад! Он так волнуется… Бедняга работает день и ночь… Продавцом… О нет!.. В захудалой лавчонке далеко от центра. А вот и он! Видите? Эпами! Иди сюда!
И Эпаминондас переходит улицу, чтобы радостно и благоговейно потрясти мою руку.
Его тоже распирает от гордости, что я удостоил их своим вниманием. Я рассматриваю обоих: маленького, сияющего и безнадежно заурядного продавца и его женушку, которая вся так и рдест от счастья…
Однако время идет, и супруги то и дело переглядываются. Кажется, у них есть какой-то секрет, которого они не решаются мне открыть.
— Ну, как, Эстерсита? — робко спрашивает он.
— Все в порядке, — отвечает она и снова краснеет. — Но сделать это должен ты!
И Эпаминондас наконец решается: он приглашает меня к себе. О, они прекрасно понимают, что такой знаменитый критик, как я, привык наносить куда более значительные визиты… Но ведь у меня могут быть и другие интересы. Ему, Эпаминондасу, ясно, что после той чести, которую я оказал его жене, поддерживая с ней переписку, нам будет приятно поговорить о литературе. Правда, людям этого не понять, и они, часто встречая нас вместе на улице, начнут злословить. Почему бы не пойти к ним, в их скромный домик? Своим присутствием я окажу ему высокую честь!
— С удовольствием!.. — восклицаю я.
— Вот видишь, глупый! — Она нежно подхватывает Эпаминондаса под руку и
— Превосходно! — говорит он. — А почему бы нам не встретиться сегодня же вечером? Как ты думаешь, Эстерсита?
Все согласны. И супруги прощаются, осчастливленные моим обещанием; я же как зачарованный смотрю им вслед, от каблучков до затылка пожирая глазами эту роскошную, пьянящую женщину, которая уходит, красиво изогнув стан и слегка замедляя шаг под тяжестью Эпаминондаса, опирающегося на ее руку.
«Ах, бесенок! — снова вырывается у меня. — Ты позволила себе роскошь два месяца подряд морочить мне голову, разыгрывая в письмах святую невинность. Я знавал много хитрых женщин, но всем им далеко до тебя! Эпаминондас… Эстерсита… Превосходно!.. Стыдливо краснея и обворожительно улыбаясь, ты за два месяца сумела настолько хорошо воспитать мужа, что он сам предлагает мне свой дом, который — что и говорить! — гораздо безопасней, чем улица. Ладно, детка, сегодня вечером я приду!»
…Мы поужинали — для этого, собственно, я и был приглашен, — и перешли в гостиную, куда хозяйка дома подала нам кофе. Уходя, она сказала:
— Мужчинам иногда полезно побыть одним, — и снова одарила меня одной из своих неотразимых улыбок,
Она
Отсюда, через приоткрытую дверь, мне хорошо видно обоих. Я стараюсь ничем не выдавать своего присутствия. Эпами сидит спиной к двери и читает. Наконец-то он читает свой роман!.. И сейчас он счастлив, бесконечно счастлив!..
Боже мой! Сколько мне пришлось изворачиваться, чтобы доставить ему эту радость!
Лицом ко мне, закинув ногу на ногу, с сигарой в руках, неподвижно сидит он.
Бедный маэстро! Кажется, я поступила с ним не совсем честно. Нахмурившись, он пристально смотрит на Эпами. Время от времени он поднимает руку, подносит ко рту сигару, и его каменное лицо на мгновение тонет в облаке дыма.
Я бы многое отдала, чтобы узнать его мысли. Боже мой! Ведь Эпами мог умереть, если бы не прочитал известному критику свой первый роман… И я принесла себя в жертву!
Бельгийские кладбища
1914
Они шли по белой пыльной дороге, заполнив всю ее от кювета до кювета. Холод, уже давая себя знать, заставил их закутаться во все плащи и одеяла, какие только у них были с собой. Многие ехали в повозках, кое-кто устроился на тележках, запряженных собаками, но большинство шло пешком.
Они шли по бельгийской земле, еще недавно такой спокойной и такой прекрасной. Теперь же куда ни посмотри — вперед, назад, вправо или налево, — нигде не осталось ничего. Ничто не возвышалось над землей выше, чем на два метра: города, трубы, деревья — все черными останками прижалось к земле. Люди отправились в путь накануне вечером и грохот пушек неотступно преследовал их.