Анаконда

Кирога Орасио

Если издали ее сверкающая поверхность кажется вам гладкой и спокойной, то вблизи, у самого берега, она пенится, бурлит и вскипает темной рябью водоворотов.

Несмотря на это, оба без малейшего колебания решили плыть обратно и сделать шестьдесят километров против течения с единственной целью заработать несколько песо. Врожденная любовь к медяку, которая пустила глубокие корни в их души, перед лицом надвигающейся нищеты превратилась в настоящую страсть, и хотя они были уже близки к осуществлению своей заветной мечты, ставшей реальностью несколько лет спустя, — в тот момент им ничего не стоило принять на себя удар всей Амазонки, лишь бы на несколько песо увеличить свои сбережения.

Итак, они пустились в обратный путь;

женщина гребла, а мужчина правил кормовым веслом. Лодка едва продвигалась вперед, несмотря на то что, работая без передышки, они не жалели сил и удваивали их через каждые двадцать минут, как только попадали на быстрину. При этом движения женщины приобретали отчаянную скорость, а мужчина медленно и тяжело склонялся на корме, на целый метр погружая в воду свое весло.

Так, без изменений, прошло десять, пятнадцать часов. Задевая за ветви нависших кустов и прибрежные камыши, каноэ еле заметно скользило вперед по огромной сверкающей глади реки, где она казалась упавшей с берега жалкой букашкой. Муж и жена — в отличной форме, и полтора десятка часов непрерывной гребли не составляли для них большого труда.

Но когда недалеко от Санта-Анны они собрались причалить, чтобы провести ночь, мужчина, ступив в прибрежный ил, вдруг издал проклятие и прыгнул обратно в лодку: на его икре, выше пяточного сухожилия, зачернело небольшое отверстие с припухшими фиолетовыми краями, как это обычно бывает при укусе ската.

Женщина глухо вскрикнула.

— Что такое?.. Скат?

Мужчина судорожно сжал руками укушенную ногу.

— Да…

— Сильно болит? — спросила она, заметив его позу.

— Зверски… — ответил он, стиснув зубы.

Суровая борьба, от которой огрубели их руки и лица,

приучила обоих в трудные минуты обходиться лишь самым скудным набором слов. Оба лихорадочно вспоминали. Что делать? Что? Но мысли не приходили. Вдруг женщина вспомнила: повязка из жженого индейского перца!

— Скорее, Андрес! — закричала она, берясь за весла. — Ложись на корму; едем в Санта-Анну!

И пока мужчина, ни на минуту не выпуская из рук распухшей щиколотки, устраивался на корме, женщина оттолкнулась от берега.

Три часа подряд гребла она, не произнося ни слова, замкнувшись в мрачном отчаянии и думая лишь о том, как бы сберечь свои силы. Мужчина на корме боролся с адскими муками, ибо нет ничего нестерпимее боли от укуса ската — она сильнее даже чем скобление кости, пораженной туберкулезом. Лишь время от времени из его груди вырывался глубокий вздох, который невольно переходил в протяжный стон. Но она ничего не слышала, или не хотела слышать, и только изредка поворачивала голову, оценивая оставшееся расстояние.

Наконец они добрались до Санта-Анны; но ни у одного из прибрежных жителей не было индейского перца. Что делать? О том, чтобы подняться в город, нечего было и думать. Обезумевшая от горя женщина вдруг вспомнила, что в верховьях Тейукуаре, рядом с банановой плантацией Блоссета, у самой воды, несколько месяцев тому назад поселился немец-натуралист, проводивший исследования для Парижского музея. Она вспомнила, что он как-то вылечил двух человек от укуса ядовитых змей, и уж наверное смог бы спасти ее мужа.

Она снова села за весла, вот тогда-то и началась самая невероятная, самая безрассудная борьба, на которую может решиться человек, против неумолимых сил природы.

Все — и разлившаяся река, и темный призрачный лес, готовый, казалось, вот-вот опрокинуться на скользившую вдоль берега лодку, и бесконечная усталость женщины, руки которой стали липкими от крови и лимфы; все — и река, и ночь, и человеческое бессилие, — словно сговорились, чтобы задержать движение каноэ.

До устья Ябебири ей еще удавалось экономить остатки энергии, но на бескрайних просторах реки от Ябебири до первых утесов Тейукуаре она уже гребла, не переводя дыхания: течение у заросших берегов было таким же сильным, как

и на середине, а весла то и дело вязли в цепких, узловатых водорослях, облепивших весь нос каноэ, так что женщине приходилось наклоняться и обрывать их прямо под водой. И когда она вновь тяжело опускалась на скамейку, все ее тело, плечи, поясница, каждый мускул, до самых кончиков пальцев, казался сгустком тупой, незатухающей боли.

Наконец на севере горизонт заслонила темная гряда тейукуарских скал, и мужчина, который оставил свою распухшую ногу и вцепился в борт лодки, вдруг жалобно вскрикнул.

Женщина перестала грести.

— Сильно болит?

— Да… — растерянно пробормотал он, тяжело дыша. — Но я не хотел кричать… У меня вырвалось.

И шепотом, словно боясь говорить громко, чтобы не разрыдаться, прибавил:

— Больше не буду…

Он хорошо понимал, что значило в этот момент потерять присутствие духа перед лицом своей бедной жены, напрягавшей последние силы. Крик вырвался у него против воли, когда где-то внизу, в ступне и щиколотке, тупая ноющая боль сменилась острыми, жгучими вспышками, от которой можно было сойти с ума.

К счастью, они уже добрались до первой скалы и плыли теперь в ее тени, то и дело задевая левым веслом за неприступную гранитную стену, устремленную ввысь на несколько десятков метров. Отсюда до южных порогов Тейукуаре текла река спокойно, местами образуя тихие заводи. Но женщине не удалось передохнуть: на корме снова раздался крик. Женщина не поднимала глаз. Раненый, обливаясь холодным потом, вцепившись дрожащими пальцами в борт каноэ, уже не в состоянии владеть собой, опять закричал.

Некоторое время ему еще удавалось сохранить остатки самоконтроля, мужества и сострадания к своей несчастной подруге, у которой он своим малодушием отнимал последние силы, и стоны его слышались сравнительно редко. Но наконец выдержка покинула его: забыв обо всем на свете, превратившись в сплошной комок истерзанных нервов, судорожно глотая воздух и корчась от невыносимой боли, он начал издавать дикие вопли, которые повторялись через равные промежутки времени.

Женщина между тем, вобрав голову в плечи, ни на минуту не отрывала взгляда от берега, чтобы сохранять расстояние. Ни мыслей, ни чувств: она только гребла. Лишь время от времени, когда крики становились громче, разрывая тишину ночи, ей казалось, что весла вот- вот выскользнут у нее из рук.

Наконец она бросила их совсем и, ухватившись за край лодки, прошептала:

— Не кричи…

— Не могу, — простонал он. — Слишком больно!

Ее душили слезы.

— Знаю… Понимаю… Но не кричи… Я не могу грести.

— Да, да… Но я не могу! О-о-о!

И, обезумев от боли, он кричал все громче и громче!

— Не могу! Не могу! Не могу-у!!

Женщина долго сидела, обхватив руками голову, неподвижно, как мертвая. Наконец ока выпрямилась и, не говоря ни слова, взялась за весла…

Подвиг, который совершила затем эта маленькая кокетливая женщина, восемнадцать часов не выпускавшая из рук весел, измученная криками умирающего мужа, принадлежал к разряду деяний, возможных лишь однажды в человеческой жизни. В полном мраке ей пришлось преодолеть южные быстрины Тейукуаре, снова и снова бросавшие лодку вспять, в покрытую водоворотами заводь. Снова и снова пыталась она бороться с течением, цепляясь за прибрежные скалы, но все было напрасно. В конце концов ей удалось пересечь реку под определенным углом, и в продолжение тридцати пяти минут она бешено работала веслами, стараясь удержаться на быстрине, неудержимо тянувшей ее назад. Все это время она гребла, обливаясь потом, который слепил ей глаза, ничего не видя и не имея возможности ни на минуту выпустить весла из рук. Все эти тридцать пять минут впереди, в нескольких метрах от нее, маячил утес, который она никак не могла обогнуть, ибо течение было настолько быстрым, что каждые пять минут ей удавалось преодолеть лишь сантиметр пути.