Анатолий Зверев в воспоминаниях современников
Шрифт:
— Что вы здесь закрываете этой фанерой?
— Как что, — отвечает неприветливо, — песок в бочке.
А я про себя решаю, что без этой «фанеры» отсюда не уйду. И прошу женщину, чтобы она мне её уступила, выручила, говорю, что хочу прикрыть цветы на могиле от дождя, специально придумывая версию. Предлагаю на пол-литра. Она и слушать не хочет, бочку ей нечем покрывать. Я продолжаю упрашивать. Наконец, сходимся на десятке. Забираю картину. Она перемазана в песке, беру её под мышку, в другой руке пакет с цикламенами; дождь хлещет, бегу. Ставлю горшочки с цветами на могилу и, счастливая своим приобретением, отправляюсь дальше, тоже бегом — к трамваю. А на нём доезжаю к нянюшке.
Надо сказать, что нянюшка моя, Екатерина Дмитриевна, человеком была удивительным, глубоко религиозным, старых правил. Было ей тогда без малого девяносто, но сохранила она свежий ум, юмор и твёрдость суждений.
Я отлично знала, что грехом считается уносить что-либо с кладбища. Но врать нянюшке, что-то придумывать по поводу картины мне не захотелось. Рассказываю ей честно, как всё было. Она удивлена, но, по-видимому, не осуждает, хочет посмотреть картину. Но куда её поместить? В нянюшкиной комнате и места-то для неё нет, всё заставлено, тесная светёлка, в углу образа и всегда горящая лампадка. Осмотрелась — некуда. И тогда нянюшка, удивив меня, говорит:
— Ставь сюда!
Боже мой, разрешает поставить картину, притащенную с кладбища, грязную, на свою белоснежную, точно девичью, постель с кружевным покрывалом, единственное украшение её горницы, на которую ни прилечь, ни присесть никогда никому не разрешалось?! Я в замешательстве.
— Ставь, ставь! — повторяет она.
Вместе мы разглядываем картину.
Одноглазый старик, написанный маслом в коричнево-зелёных тонах, глядит на вас изучающе своим зелёным оком и слеза у него на щеке как будто дрожит. Знаменитая подпись Зверева «АЗ» причудливо вплелась в волнистую бороду старца.
Долго стоим. Я смотрю на свою нянюшку. Вид у неё умилённый. Я всегда замечала в ней удивительную чуткость в восприятии искусства. Но Зверев?!. Спрашиваю:
— Нравится?
Отвечает:
— Да. Нравится.
— А как вы думаете, что это за старик, кто он, по-вашему?
— Спас, вот кто это… Спас, — отвечает она без тени сомнения.
Анатолий Зверев так и не увидел этой своей картины, хотя Наташа и рассказала ему всю фантастическую историю её чудесного обретения. Спрашивала: когда он её писал, где, как она могла вдруг оказаться на кладбище?
Он только хитровато улыбался в ответ, может быть, и сам не помнил.
А картина эта заняла в моём доме надлежащее место. И я уже не мыслю себя без неё.
Вскоре горестная весть обрушилась на Москву. Скоропостижно скончался Зверев, пятидесяти пяти лет от роду.
Отпевание состоялось в церкви, что находится в Обыденном переулке. Вся художественная интеллигенция собралась почтить его память. Конечно же за исключением деятелей столь почтенной организации, как МОСХ, членом которой Зверев даже и не состоял. Горы венков, цветов…
В гробу он лежал, словно праведник. Вся шелуха жизни отлетела, сброшена шутовская маска, которой он защищал себя от жестокости жизни. Лицо спокойно, величаво, красиво.
Священник, отпевавший Зверева, будто не мог налюбоваться покойником. С благоговением он кадил ему, склоняясь над гробом, умилённый. Никогда ещё не приходилось мне видеть такого отпевания. Запомнилось тогда и прелестное, исполненное скорби лицо Наташи. Она стояла со свечой у гроба, как чёрный ангел.
Неисправимы человеческие нравы. И, как это ни горько, настоящая оценка творческой личности, как правило, приходит лишь посмертно. Надо умереть, чтобы возродиться и уже жить вечной жизнью в искусстве. Анатолий Зверев не избежал этого. Хотя, что говорить, творчество его и при жизни было уже известно многим, уважаемо, высоко ценимо, как у нас, так и за рубежом.
Поистине нужно быть гением, чтобы, пренебрегая бесприютностью, неустроенностью, скитальческим бытом, преследованиями «охранителей порядка», пропеть хвалу жизни, создать радостный гимн её волшебным превращениям. Страстно развернуть палитру мира, силой таланта и красок защитить его, восстать против распада.
На этом и закончу.
ОЛЬГА СЕВЕРЦЕВА
В пятидесятые
В начале 50-х годов актриса Надежда Александровна Волк-Леванович вела театральный кружок в парке «Сокольники». Её внимание привлёк юноша, сын технической сотрудницы, который появлялся на занятиях кружка и беспрерывно рисовал на всём, что попадало ему под руку. Работы его были преднамеренно небрежны, но удивительно живы и точны. Был он нелюдим, застенчив и одновременно — несколько высокомерен.
Она собрала его рисунки и показала их своему брату Александру Александровичу Румневу. Обладая острым художественным чутьём, Александр Александрович сразу распознал незаурядный талант автора рисунков и отправился знакомиться с юношей. Неприкаянный, но весьма самоуверенный Толя Зверев поначалу настороженно отнёсся к элегантному пожилому человеку, но Румнев сумел тактично завоевать его доверие. Завязалось знакомство. Румнев покупал ему краски и всё необходимое для рисования. Потом Толя Зверев стал бывать у него дома, где было неплохое собрание картин и много книг по искусству, к которым он пристрастился.
Александр Александрович часто приводил Толю к своим друзьям. Не имея собственной мастерской, Толя работал у знакомых. Несколько раз он писал и у нас дома — у Габричевских. Выдержать его было непросто. Своим цепким, наблюдательным умом Толя быстро оценивал обстановку и порой начинал актёрствовать. Писал он очень быстро и размашисто. Приходилось застилать всю комнату газетами или раскатывать рулоны обоев. Обмакнув кисти в краску, Толя с криком «Фоер!» («Огонь!») набрасывался на лист бумаги. Резкие, лихорадочные движения руки чередовались с мягкими, нежными прикосновениями кисти к бумаге, что находилось в полном соответствии с движениями его души. Уже через несколько минут на плоскости картины почти документально фиксировалось душевное состояние художника, вызванное впечатлениями извне. Факт действительности с поразительной энергией и убедительностью трансформировался в искусство. Иногда он прерывался и пускался в изложения своих художественных и идейных позиций, куража ради стремясь формулировать их в максимально парадоксальной форме.
Талант Зверева и он сам были совершенно неуправляемыми. Румнев иногда пытался найти для него заказную работу, но Толя не хотел или не мог делать что-то не по наитию. Только один раз Румневу удалось уговорить его сделать иллюстрацию к своей статье о Марселе Марсо в журнале «Искусство кино» [2] . Сохранилось также несколько рисунков Зверева к «Золотому ослу» Апулея.
Страшно было смотреть, как Толя брал свой какой-нибудь прекрасный натюрморт с цветами, написанный пастозно на фотобумаге, которую он получал в неограниченном количестве с фотостендов в Сокольниках, и начинал запекать его над газовой горелкой, или посыпать песком и золой.
2
См.: Искусство кино. № 3. 1962 г.