Анатомия Комплексов
Шрифт:
— Да, четыре года…
— И соленые огурцы? — спросил Саша.
Алена с укором глянула на брата:
— Тоже. А что, напрягаю хрустом?
— Нет, количеством. Каждый день по банке. Ты не беременна, случаем? — взгляд мужчины был неумолим. Он будто наказывал ее за недавние высказывания.
— Случаем?…Нет и обязуюсь забеременеть без случая — по плану. А огурцы, к вашему сведению, монсеньер, не только будущие мамы любят.
— Обиделась?
— Нет.
— Это он тебе пример шокирующей бестактности привел. Око за око, так сказать. Но на тебя не подействовало, — пояснил
— Странно, да? — выгнула бровь Алена.
— Для меня — нет. Я даже восхищен вашей платформой мировоззрения. Бис!
— Виват эгоизму? — недовольно посмотрел на него Саша.
— Если подобное уважение к себе можно назвать эгоизмом, то разумным, в этом твоя сестра права.
— А есть разница?
— Огромная. Тебе самому-то гости не надоели? Набеги хана-Батыя: один Сокол ваш чего стоит…Нет, Алена умничка, завидую.
— Я хочу, чтоб все встало на свои места. Чтоб у нее друзья появились, близкие,…
— Зачем? — озадачилась девушка.
— Затем, что я не вечен, мало ли…С кем останешься?
— Одна, — равнодушно пожала та плечами.
— Хорошо, а не страшно?
— Абсолютно. Привыкла.
— А поговорить не хочется?
— Когда хочется, я с вами разговариваю.
— А если тема …не для мужского восприятия?
— Например?
— Женские дни! — брякнул Саша и губы поджал: он дурак или она в дурочку играет?
— И что? Это большая новость для вас?
— Но это не принято…
— Кем не принято, к тому и обращайся, а меня эта тема не напрягает, как и любая другая. Легко обсужу ее с вами.
— И не постесняешься?
— Чего?! — раздраженно воскликнула Алене. Надоело!
Мужчина немного растерялся и задумчиво сказал:
— Ты очень изменилась.
— Это плохо? С чьей точки зрения? Твоей? Допустим. Но речь идет обо мне. Это мояжизнь . Мненравится проводить время в обществе Аристотеля и легких женских романчиков, а не в обществе Олеси Проживаловой . Мненравятся соленые огурцы и категорически не нравится навязчивое любопытство. У каждого есть право выбора. Лично свое. И если ты уважаешь себя, то выберешь то, что нравится тебе, а не другим, и будешь, удовлетворен потраченным временем, а не угнетен тем, что пришлось исполнять обременительную роль. Я знаю, что уважение основывается не на фальши, а на искренности, и если я не стану уважать себя, другие тем белее не станут. И пойми, для всех хорошим все равно не стать, проще стать хорошим для себя. И приятно, и не так хлопотно.
— Бис! — хлопнул в ладоши Михаил. — Классные принципы, не поделитесь способом их приобретения и претворения в жизнь?
— Четыре года в неизвестности, — бросил Саша и покосился на парня. — Весело тебе? А теперь представь, как она с ними будет жить?
— Ну-у…тяжело, — кивнул тот, признавая.
— И одиноко.
— А может именно к этому она и стремится?
— Нормальный человек не может стремиться к одиночеству.
— Почему? Ненормальные вон к общению стремятся, отчего не может быть наоборот?
— Потому, что речь идет о моей сестре!
— Я вам не мешаю? —
— Да, нет, — блеснул озорной улыбкой Михаил.
— Спасибо, — кивнула она.
Саша промолчал.
Ужин закончился умеренным нейтралитетом оппонентов.
Декабрь походил к концу, поток гостей схлынул, постепенно сойдя на нет, и Саша больше данную тему не поднимал. 29–го они втроем прошлись по магазинам и набрали всего, что нужно для празднования Нового года: елку, продукты на стол, включая мандарины и шампанское, и, конечно, подарки.
Предпраздничная суета вызывала у Алены чувство тихой радости с ноткой ностальгической грусти.
Мужчины начали устанавливать мохнатую ель в родительской комнате, а девушка стояла у входа, подпирая косяк, и с материнской улыбкой на устах наблюдала за их действиями. Ель была довольно большой, объемной и никак не хотела стоять: то кренилась влево, то заваливалась назад, то сваливала ветками Мишкины конспекты со стола, то лезла иглами в лицо Саши. Мужчины фыркали, незлобиво поругивались, препираясь, и к 11 вечера все ж смогли ее закрепить. Ворковский достал с антресолей коробку со старыми елочными игрушками и принес в комнату, а Миша, довольный проделанной работой, сидел на спинке дивана и чистил мандарины.
Честь наряжать новогоднее чудо была предоставлена девушке.
Алена села перед коробкой на колени и с благоговением начала извлекать мишуру, шары, стеклянные фигурки. Каждая рождала воспоминания, будила ощущения и запах тех лет.
Вот маленькая арфа, которую она считала волшебной и естественно самой настоящей, принадлежащей когда-то не иначе, как эльфам, вот Дед Мороз с поцарапанным носом…
Воспоминания слились с запахом мандарин и хвои, а ворвавшийся в форточку порыв стылого ветра довершил впечатление. Алена нахмурилась, вглядываясь в голубой пластиковый шар с радужными разводами — голубой, как глаза Эйфии. И стало вдруг до слез, невыносимо грустно, что ее девочка никогда не увидит увешанную игрушками и серебристым дождиком елку, не полезет под нее, как это делала она, за шуршащими мешками с конфетами и апельсинами. Алена не купит ей игрушку и не положит под елку от имени Дед Мороза, не увидит, как радуется маленькая проказница, не услышит ее восхищенного возгласа…
Как она живет без матери? Как живет Рэнни? Здоровы ли они, счастливы? Помнят ли о ней? Скучают?
А много ли она сделала для них? Проявила ли достаточно тепла и любви, чтоб они скучали о ней, помнили?
Мать, которая не чувствовала себя матерью и с тайной радостью спихнула их на попечение нянек. Мать, исполняющая свой долг, как рабочую обязанность. Вправе ли она называть себя матерью?
Она родила слишком рано. Она была не готова к этому и хоть сильно любила их, но столь же сильно и тяготилась ими. Она не понимала всей меры ответственности. Материнские чувства лишь теплились в ее сердце, но не жили полнокровно, не имели почвы для развития и осознания. Она была занята борьбой с Лоан. Собой. Подругами и их проблемами. Фальшивые ценности были ей дороже истинных.