Анатомия любви

Скотт Спенсер

– Отлично, – сказала Энн. – Я тоже отдохнула. Можем засидеться сегодня допоздна, если захотим.

– Я зайду через час.

Мне не хотелось, чтобы она предложила встретиться где-нибудь в другом месте. Я хотел, чтобы Энн была дома, чтобы ей позвонили и сообщили о Хью. Полиция? Ингрид?

Однако к тому времени, когда я пришел к Энн, она все еще ничего не знала. Было семь вечера, и ночная темнота проявлялась лишь в удлинившихся тенях. Энн была одета в легкие полосатые брюки и мужскую рубашку. Влажные волосы были зачесаны назад, лицо казалось бледнее, чем раньше, а помада на губах – темнее. Она весь день писала, об этом мы и заговорили.

– Я прямо

чувствую, как получается все лучше, – начала Энн. – Теперь я могу расслышать собственный голос. Я хочу сказать, я говорю своим голосом, когда пишу, и в последнее время узнаю себя с такой стороны, которая мне нравится и даже изумляет.

– Ты не покажешь мне что-нибудь из написанного? – спросил я, сидя на диване и раскачиваясь взад-вперед.

– Ты кажешься каким-то напряженным. Это из-за прошлой ночи? – поинтересовалась Энн.

– Нет.

– Но может быть, нам стоит об этом поговорить. Я предпочла бы оставить эту тему в покое, однако ты, кажется…

– Нет, – возразил я, но это было уже неважно, потому что телефон наконец-то зазвонил.

– А! – воскликнула Энн, поднимаясь. – Возможность. Слава. Романтика.

Ингрид. Она звонила из телефонной будки. Она хотела о чем-то поговорить с Энн, только не по телефону. Можно ли ей зайти? Прямо сейчас? Да, прямо сейчас.

– Какая странная загадочность, – сказала Энн. – Подозреваю, она хочет устроить мне проверку, что, насколько я помню, является обычным симптомом матримониальной болезни. Слушай! Я чувствую себя по-настоящему бывшей женой. Но ощущаю такое преимущество перед Хью с его новой девушкой. С ее глуховатым голоском и фальшивым драматизмом: она так хочет произвести впечатление.

Я сделал попытку подняться, и Энн вздрогнула в своем кресле, как будто только сейчас вспомнила о моем присутствии. Я не знал, сознает ли она сама, как сильно нервничает.

– Куда ты собрался? – спросила она.

– Я вернусь попозже. Позвоню где-нибудь через час.

– Нет. Сиди, где сидишь. Мы тебе придумаем имя, если это тебя беспокоит. Мне нравится мое иллюзорное превосходство, и я не собираюсь отказываться от него, чтобы девушка Хью застала меня в полном одиночестве в субботний вечер. Мое поколение придает огромное мистическое значение вечеру субботы, и я знаю, что Хью первым делом спросит ее, была ли я одна. Пусть думает, что я была с каким-то молодым клевым парнем. Все мы от этого только выиграем.

И я остался ждать с Энн, хотя положение мое было крайне фальшивым, и даже на вершине безумия я не чувствовал бы себя так же странно. Разумеется, то была не первая ложь, сказанная мной за короткую, полную околичностей жизнь, зато она была самой чудовищной. То была не ложь из вежливости, не ложь для защиты своего мирка, она никоим образом не равнялась осторожному замалчиванию, к которому я прибегал в своих монологах перед доктором Экрестом или в оптимистичных рапортах Эдди Ватанабе о достигнутых успехах. Ложь, которую я сказал Энн, нависла надо мной, потемнела, а потом сожрала всю правду, которая была во мне. Есть расхожее выражение «жить во лжи», и ты действительно живешь в ней, как мог бы жить в пещере.

Внезапно меня осенила тошнотворная мысль, несущая с собой облегчение, от которого замедляется биение сердца, словно на него наступили: очень даже возможно, что никто и никогда не узнает, какова была моя роль в смерти Хью. Только Ингрид способна связать меня с тем моментом и, вознеся истовую, лихорадочную молитву игрока – простонав про себя тем пронзительным, не от мира сего голосом, каким выпевает муэдзин на минарете, –

я попросил у будущего, чтобы Ингрид вообще меня не вспомнила. После всего, что она видела сегодня: Хью, бегущий наперерез такси, чернокожий с его медяками, водитель цветочного фургона, утирающий лоб, солнечные блики, играющие на блокноте полицейского, – мое лицо, как я надеялся, должно просто стереться из ее памяти. Моя ложь, острая необходимость быть ближе к истерзанной сердцевине жизни Баттерфилдов, мое медленное возвращение к Джейд – все в итоге зависело от того, узнает ли меня Ингрид. Так успех плана контрабандистов, который они вынашивали много месяцев, в конечном итоге зависит от густого тумана.

Энн, кажется, твердо решила, что я должен дождаться Ингрид, а потому совершенно не замечала охватившего меня ужаса, и от этого мое сознание на протяжении получаса ежеминутно будоражила одна и та же мысль: Энн знает все, что я пытаюсь скрыть, ее словоохотливость и смущение всего лишь сложная и рискованная игра вроде тех бесстрастных психологических гамбитов, которые применяют частные сыщики в кино, чтобы заставить подозреваемого раскрыться. Она выпила бокал белого вина, поставила такой же передо мной.

– Как мы тебя назовем? – спросила она.

– Моим именем?

– Мы придумаем какое-нибудь другое. – Она протянула руку и включила изящный деревянный торшер под небольшим цветастым абажуром. – Я понимаю, что давлю на тебя, Дэвид, и, поверь мне, я знаю, насколько это неприятно, но мне это действительно необходимо. Меня не отпускает мерзкое ощущение, что Хью убедил свою новую девушку, будто я какая-то отмороженная старая холостячка, и если я подправлю сложившийся образ, пусть даже с помощью обмана, – она особенно подчеркнула слово «обман», или же мне так показалось, – я считаю, у меня есть полное право на это. – (Ее бокал был уже пуст; вино как будто исчезло само по себе, она даже не подносила бокал к губам.) – Назовем тебя Тони. Хорошее имя. Звучит прилично, но при этом оно пугающе пролетарское. Думаю, Хью будет о чем поразмыслить. На самом деле, Дэвид, тебе не придется ничего говорить. Я просто представлю тебя, и ты сможешь уйти. Но скажи, что вернешься. В смысле, дай понять, что уходишь не насовсем. Будем считать, что я перед тобой в долгу. Справишься?

Энн принесла из кухни бутылку с белым вином и начала наливать в мой бокал, не заметив, что я до сих пор не сделал ни глотка. Вокруг ножки бокала образовалась небольшая маслянистая лужица, когда вино пролилось через край.

– Ого, а я нервничаю, – сказала она. – Ингрид идет ко мне в гости. Нам предстоит разыграть маленькую шараду. И еще я вечно запутываюсь в собственной лжи. Восхищаюсь умелыми лжецами – в смысле, завидую им. Мои рассказы были бы куда лучше, если бы ложь давалась мне легче. А вместо этого я волочу за собой подлинные факты своей жизни, как тот несчастный из «Мадам Бовари» – свою больную ногу.

В гостиной стояла удушливая жара. Сквозь открытые окна долетал шум уличного движения и насыщенный выхлопами ветерок. Пушок над верхней губой Энн лоснился от жары, кожа казалась влажной, раздраженной, вымытые волосы все не сохли. Я был весь в испарине, и когда дотронулся до шеи, рука стала мокрой.

Наконец снизу позвонили, и звон прокатился по длинному коридору квартиры Энн. Самый сильный испуг у меня прошел. Нервы, кажется, сдались от чрезмерного напряжения. Когда прозвучал звонок, я наклонился и взял свой бокал. Захотелось попросить Энн не открывать дверь. Но было уже поздно: решения приняли за меня, моя жизнь развивалась без моего участия.