Анатомия любви
Шрифт:
– Не знаю, куда я еду, – произнесла Джейд. Она подалась вперед и положила голову на руль.
– Это неважно.
Мы немного посидели в молчании, и кто-то, словно невидимой рукой, прибавил громкость ночи вокруг нас. Затем Джейд сказала:
– Иногда мне кажется, что нас ожидают одни только несчастья, нами же порожденные. В некоторых романах влюбленные убивают друг друга, однако мы, как я думаю, слишком сильно любим, чтобы так поступить, мы одно целое, и то, что нас прикончит, будет несколько больше, чем просто ты да я. В этом состоит особенное несчастье зрелой любви, и вот это пугает меня до чертиков.
Я подумал, нужно возразить, как-то утешить ее. Однако мы считали себя достаточно взрослыми, чтобы встретить лицом к лицу что угодно, любую смерть, любое проявление судьбы. И все же, медленно кивая,
– Я все-таки верю, что этого не случится, – сказал я. – И тем временем…
– Тем временем…
– Ну да. Тем временем мы можем быть вместе и, как мне кажется, можем обещать друг другу все будущее, какое принадлежит нам.
– Сьюзен по-настоящему напугала меня.
– Людей вроде нас напугать легко. Мы ведь рискуем. – Я пододвинулся ближе. Джейд снова уперлась головой в руль, и когда я коснулся ее колена, слеза, одинокая и теплая, упала мне на руку.
Я знал, что не стану рассказывать ей о Хью, и еще знал, что если справедливость имеет какое-то отношение к человеческой вселенной, то я больше не заслуживаю быть вместе с Джейд. Любовь к ней не являлась моим безоговорочным правом с рождения, однако она могла бы сойти мне с рук. И если любовь – это мост, соединяющий время с вечностью, то я мог бы проскользнуть по нему, прикрывшись какой-нибудь маской.
Хотел бы я знать, что – что именно – чувствовала в тот миг Джейд. Должно быть, нечто похожее. Она взяла меня за руку, с силой прижала к себе.
– Хочу любить тебя, – сказала она. – Сейчас. Здесь. Мы ведь можем, правда? Не в машине. В поле. Я хочу чувствовать тебя. Хочу снова сойти с ума. Дэвид.
– Я тоже, – ответил я, и мое сердце начало распадаться на куски.
Глава 16
Джейд предстояло выпускаться одной. К тому времени, когда будет готова ее дипломная работа и она сдаст экзамены по трем предметам, которые забросила на двух первых курсах, уже наступит декабрь. Не знаю, как именно ей собирались вручать диплом – может, просто прислали бы потом по почте, отправив на адрес, по которому она больше не жила. Мы не знали, чем Джейд будет заниматься после выпуска, и на самом деле никогда об этом не говорили, только фантазировали.
Но хотя финиш уже так отчетливо вырисовывался впереди, Джейд часто подумывала, не бросить ли колледж и не уехать ли куда-нибудь со мной – уехать вдвоем в хижину в Мэне, на юго-запад, в новый город, в Европу. Я сознавал, что со своей стороны обязан сказать ей «нет», помочь ей сохранить настрой, необходимый для завершения формального образования, но я и сам мечтал покинуть Стоутон вместе с ней и зажить собственной жизнью. Иногда я кивал, когда она грозилась бросить учебу, но даже когда говорил, что она не должна этого делать, мой голос выдавал истинную глубину безответственного желания остаться с ней наедине и жить взрослой жизнью. Мне не хотелось жить в «Гертруде» с толпой народу, как бы сильно я ни любил наших товарищей. Мне не нравилось умиротворение кампусной жизни, и меня по-настоящему бесило, что Джейд вынуждена часами просиживать перед преподавателями, позволяя им формировать ее образ мысли. Возможно, я рассуждал примитивно и попросту ревновал к колледжу, который так цепко держал Джейд, открывая перед ней иные миры, хотя вряд ли меня тревожило именно это.
Я представлял себе, как мы учимся в колледже вместе. Когда я был в выпускном классе, меня приняли в Калифорнийский университет в Беркли, и мне так хотелось, чтобы мы оба учились там, у нас были бы два стола, которые мы могли бы разворачивать так, чтобы мы сидели лицом друг к другу во время занятий. Джейд писала бы свой диплом по этологии, а я мог бы заниматься астрономией. Обещания и энергия юношеских лет несколько поиссякли, но я по-прежнему верил, что в один прекрасный день смогу вернуться к давней мечте.
А тем временем шла повседневная жизнь, торопливое вермонтское лето – даже в июле утра напоминали осенние, – и Джейд старательно обдумывала диплом.
Я был у Джейд ассистентом-лаборантом и трудился каждый день – утром, до ухода в магазин на Мейн-стрит, и вечером, после работы, – ухаживая за щенками в самодельных будках, которые Джейд поставила на заднем дворе. Задний двор представлял собой небольшой неровный
Однако с самого начала стало очевидно, что эксперимент не приведет ни к каким осмысленным результатам, не говоря уже о каких-либо важных для науки открытиях. Ее преподаватель, одобривший проект, кажется, отправил Джейд прямиком в тупик – с другой стороны, может быть, в том и заключался смысл. Джейд была охвачена горем и стыдом, когда осознала, что эксперимент не даст ничего существенного. Никогда еще она не была настолько близка к тому, чтобы бросить колледж и начать жизнь заново со мной. Только я не позволил бы ей все бросить, и уже скоро ее осенила идея: фиксировать все слабые места эксперимента и сделать темой диплома анатомию неудачи – так репортер, отправившийся брать интервью у звезды, ведущей замкнутый образ жизни, вынужден писать целую статью о том, как ему не удалось взять интервью.
Но даже эта идея претерпела изменения. Когда Джейд наконец села писать диплом, он назывался «Наблюдая за собаками (за собой)» и, наверное, был первым дипломом-исповедью по этологии. После того как все надежды на получение научных данных были утрачены, Джейд сосредоточилась на источнике своего вдохновения и дала описание собственных реакций на щенков. «Точно так сделал бы Хью», – сказала она в ту полночь, когда разрешила свою дилемму.
«Собаки, – писала Джейд, – зеркало куда более выразительное, чем вода или стекло. В отполированном зеркальном стекле мы видим ограниченную собственным эго текущую версию себя и пугающих призраков будущего. Зато собаки могут показать нам наши чувства, наши взаимосвязи с окружающей жизнью и с нашим прошлым. Животные суть мы в младенчестве. Пес, лающий на луну, и есть наше подлинное „я“…» Мы с Джейд наблюдали за собаками, ласкали их, восхищались ими, и когда течение жизни, кажется, было готово застопориться, мы наконец-то перестали напускать на себя серьезность экспериментаторов и отдались потоку. Кукольная молочная бутылочка; картинка со спичечного коробка. Как мы любили тех собак и щенков, как радостно иметь стороннего посредника, через которого можно ухаживать друг за другом. Щенки были нашей первой метафорой. Мы баюкали их и смотрели друг на друга; мы могли восхищаться друг другом, восхищаясь ими. И каждый вечер, когда Джейд надолго погружалась в работу, я лежал в постели, смотрел, как она пишет – она покачивалась взад-вперед, словно ученый-талмудист, – и тоже размышлял: о своих детских годах, о черепашьи медленном движении на ощупь, о годах, подобных прохладной жиже. Ничье другое детство не казалось настолько монотонно-безрадостным, как мое, однако я следовал примеру Джейд и старательно думал о нем, пытаясь вернуть всю информацию, скормленную психиатрам, и придать ей подлинности.
«Слепая мать, – писала Джейд, – видит без глаз. Понимает, не глядя. Ошеломляющее главенство инстинкта. Слепая мать, поедающая послед. С жадностью. Я едва не закричала на Квинни, чтобы она прекратила. Я испугалась, что она может съесть живьем своего первого щенка (Владимир). Акт автоканнибализма. Мы – «я» наших матерей, и то, что мать хочет забрать, она забирает, то, чего не хочет допустить, пытается уничтожить, а то, что остается, и есть мы сами. Наша первая битва: выбраться из матери. Наша вторая (и вечно длящаяся) битва: остаться снаружи, сопротивляться реабсорбции…»