Анатомия одного развода
Шрифт:
Несомненно, это смягчение в конце было сделано по настоянию дамы с шиньоном. Мэтр Гранса легонько толкнул логтем своего клиента. Клан Ребюсто походил на учеников Христа, оставшихся верными ему и после снятия с креста. Мэтр Гренд с обиженным видом собирала бумаги, запихивая их в свой портфель. Помощник прокурора на кафедре делал то же самое. Только секретарь суда все еще поскрипывал пером. Традиционная формула завершала постановление.
— УЧИТЫВАЯ УКАЗАННЫЕ МОТИВЫ , считаем себя вправе вынести следующее решение: с настоящего времени опека Розы и Ги доверяется их отцу, Луи Давермелю;
Обмен! Права, которые имел прежде Луи, теперь получила Алина, и наоборот. Документ также гласил, что настоящее постановление утратит силу, если Луи Давермель не вступит в свои юридические права и не осуществит их на деле в течение месяца, начиная с сегодняшнего дня. Постановление заканчивалось витиеватой юридической казуистикой: Подлежит исполнению, согласно букве постановления, невзирая на апелляцию и даже до регистрации, ввиду срочности.
Те, кто сидел около окна, проиграли; те, кто находились рядом с часами, выиграли. Мантии повернули и поплыли через маленькую дверь, расположенную за кафедрой.
— Ах, какой стыд! Сколько же им заплатили? — шипит Алина, а мэтр Гренд, увлекая ее, приговаривает:
— Так ведь это только предварительное решение, мы будем апеллировать.
Победитель прошел совсем близко, под убийственными взглядами побежденных. Он в нерешительности замедлил шаг.
— Да ну иди же! — воскликнул Гранса, потянув за рукав. — Что бы ты сейчас ни сказал, только подольешь масла в огонь. — Пройдя еще несколько шагов, добавил: — Кстати, не забудь отправить мне чек. — Еще через тридцать шагов он стукнул себя по лбу: — Только сейчас вспомнил! Четвертое воскресенье ведь послезавтра двадцать третьего июня. Конечно, детям это малоприятно, но им крайне необходимо пойти на свидание к матери. Проследи за этим! Если дети не появятся у нее, то для судебной апелляции и решения вопроса в целом у Алины будет лишний козырь против нас.
— Значит, никогда это не кончится! — вырвалось Луи.
Ее стесняло не то, что она сидела нагая на краю кровати наедине с нагим волосатым мужчиной — у него колючий подбородок, серые с металлическим отливом глаза. После любовных ласк бывает такое состояние благодати, когда тело как бы превращается в изваяние, нагота становится гораздо целомудреннее и пристойнее, чем нетерпеливость жестов при раздевании. Даже сама эта комната, отличающаяся строгой изысканностью — с ковром, с двойными занавесями, с не пропускающими звуков стенами, — казалась Агате более невинной, чем номера в случайных гостиницах, где она бывала некогда с Марком, который так старался заполнить у портье листок только на себя; надо сказать, он не давал ей повода сожалеть об этих мелких злоупотреблениях девичьим доверием, даже когда впопыхах, быстро и опасливо они бросались на диван — на диван Ги, если случалось, что никого не было дома. Ужасно то, в чем ей сейчас признался Эдмон, то, что он только что ей сказал. В такой момент.
— Если мама узнает, она просто с ума сойдет! — сказала Агата.
Да, ужасно, что она, Агата, в сущности, повторяет опыт Одили. Причем с тем пылом, который обычно затмевает первое увлечение. Нет, тут ни с чем сравнивать не приходится; ведь до сих пор, чтобы выдержать родительские распри, чтобы укрыться от их ссор, чтобы иметь хоть кусочек личной жизни, у Леона был стадион, у Розы — книги, у Агаты — мальчики. Но то, что происходит теперь, много серьезней.
— Да ну, — говорит Эдмон, — твоя мать сумеет тебя понять как надо. Ведь и она прошла через это.
— Тем более она сочтет это недопустимым, — говорит Агата. — В течение многих лет у нее в личной жизни большие неурядицы. А я собираюсь еще добавить.
Широкая ладонь Эдмона — на пальце у него сверкает перстень с квадратной печаткой — берет Агату за плечо, опрокидывает ее навзничь, и восемьдесят килограммов обрушиваются на ее пятьдесят. Но на этот раз волосатый малый, знающий свою власть над ней, использовал свой вес лишь для того, чтобы удобнее слушать.
— Говорят, что я за мать заступаюсь, — шепчет ей Агата, — но я начинаю понимать и отца!
Эдмон приподнялся, оперся на локти, сжал ладонями ее маленькие груди.
— Все еще может наладиться, — говорит он.
Но ее странные глаза, не голубые, не фиолетовые, потемнели, рот полуоткрылся, обнажив мелкие, хищные зубки, и Агата восклицает:
— Только ничего не налаживай! Нам и так хорошо. Теперь потемнели серые глаза Эдмона. Сказать мужчине, что не желаешь выходить за него замуж, даже если он сам этого не слишком хочет, даже если он сам не може на это пойти, — значит, его растревожить. Агата вывернулась, протянула длинную белую руку, подцепила лифчик и прошептала, застегиваясь:
— Я же не говорю, что не хочу с тобой жить. Но когда любовь скрепляют штампом на документе, я знаю, что это дает.
Роза и Ги в ожидании чувствовали себя неспокойно. Перед тем как отправиться голосовать, отец сказал твердо: Будьте с мамой милы — мы должны теперь вести себя с ней так, как ей надо было раньше вести себя с нами! Но Роза, еще накануне переехавшая в Ножан, не удержалась и сказала: Это совсем как в пинг-понге: когда стороны меняются местами, игра продолжается, а вот мячиком всегда служим мы. Она уже принарядилась и, посматривая на большую стрелку электрочасов, приближавшуюся к цифре IX, громко считала:
— …семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль!
— Стоп! — крикнул Ги и нажал на кнопку переговорного устройства, так как раздались два звонка.
В трубке послышалось какое-то кудахтанье, за которое их мать и получила свою кличку, а затем жесткая фраза, посланная в пространство тому, кто услышит:
— У вас осталось всего две минуты, отправляйте ко мне детей.
— Мигом, ребята! — крикнула сверху Одиль. — Там еще какая-то машина остановилась, и в ней кто-то сидит. Наверняка судебный исполнитель.
Был ли это судебный исполнитель или просто услужливый сосед, завербованный в качестве свидетеля, но он уже удрал, не дождавшись. Встреча была ледяной, причем самое неприятное, что лед этот начал таять. Розу и Ги целовали по другую сторону садовой решетки, как сироток на кладбище: мать и бабушка молчали, только плакали. Детей усадили в машину на заднее сиденье. Мать внимательно следила за ними в зеркальце заднего вида, и только когда машина остановилась перед бензоколонкой, где она ее обычно заправляла, чтобы долить двадцать литров бензина, Алина прошептала, поднимая ветровое стекло: