Анатомия одного развода
Шрифт:
Есть тысячи мелких способов отомстить: было уже ясно, что Алина опоздает и ей доставит удовольствие вынудить Луи извиняться перед патроном, который весьма неохотно отпускает своих подчиненных в рабочие часы. Луи уже отложил на двадцать минут одну деловую встречу, и вот у него осталось только десять минут, а надо все сидеть, изнывать от тоски на этом колченогом стуле, в этой прокуренной комнате, которую так задымили старший секретарь суда, любитель самокруток из дешевого табака, и его помощник — любитель трубки, окопавшиеся за четырьмя так плотно сдвинутыми друг к другу пюпитрами, из которых два были не заняты, что они образовали самую настоящую крепость, отделявшую тех, кто излагал свои дела, от тех, кто облекал изложенное в надлежащую форму. Остальная обстановка была в том же духе, и, хотя тут стоял неизбежный бюст Марианны, а напротив нее — генерала де Голля, уже вышедшего в отставку, но еще не замененного (его августейшая физиономия была засижена мухами), комната так сильно смахивала на провинциальную контору (папки, откуда вываливались бумаги, двери, с вылезшим из-под обивки войлоком), что трое посетителей почтительно осведомились, туда ли они попали, а уж потом начали выкладывать свои дела и различные относящиеся к ним бумажки. Инстанционный суд в районе чаще всего — только придаток полицейского комиссариата.
Но вот появилась и мадам Ребюсто в сопровождении мадам Вальду: обе приветствовали Луи поворотом головы и, встав в очередь четвертыми, начали вполголоса длинную беседу бог весть о чем.
Они ведь пришли сюда выработать совместное соглашение — как же можно так себя вести! Алина даже не спросила: Как поживают дети? Но может быть, и она думала так же: ведь Луи тоже не осмелился подойти к ней, узнать про двух старших. Робость, ложный стыд, боязнь показаться неуверенным в своих правах, досадное присутствие третьих лиц, былая враждебность… Многое таилось в этой скованности. Но Луи заставил себя подойти поближе и прислушался. Нет, дамы говорили не о нем, они обсуждали президентские выборы… Одна была за Поэра, другая — за Помпиду.
— Мсье и мадам Давермель, — позвал чиновник с трубкой.
Опять они выступают в качестве отца и матери, но ни Луи, ни Алина, несмотря на их застывшие, словно из обожженной глины, лица, не внемлют судебному секретарю, упрощающему процедуру и залпом выпаливающему стандартный, заранее отпечатанный текст, в котором остается лишь заполнить некоторые оставленные пустыми строчки перед тем, как поставят фиолетовую печать с изображением богини Правосудия, восседающей на пьедестале в пеплуме, с головой, увенчанной семиконечной звездой. Года одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого, двадцатого мая, в присутствии Клода Тришье, судьи по делам опеки… Самого судьи сейчас тут не было, он находится в соседней комнате; там у него куча других забот, и он потом уже скрепит своей подписью эту, лежащую среди многих других, бумажку. Перед инстанционным судом предстали…
— Простите, — сказал помощник, заметив какую-то оплошность. — Я тут ошибся.
— Не имеет значения, — говорит Луи.
Чтение возобновилось. Гражданское состояние. Местожительство. И вышеупомянутые нам предъявили… Алина и Луи, совсем одуревшие, наконец-то согласно вздохнули. Неужели они слушают бормотание секретаря суда в последний раз? Можно было бы составить обширнейший сборник, по толщине равный большому словарю, из всех этих жалоб, ссылок, выступлений, заключений, решений, официальных уведомлений, свидетельских показаний, выводов, заявлений, экспертиз, приказов, незасвидетельствованных соглашений и прочих бумаг, которые они собрали почти за пять лет, хотя и Луи и Алина здесь для того, чтобы избежать еще одного решения суда и, возможно, еще одного обжалования. Слушая судейский жаргон, они имели возможность оценить все свои издержки и могли себя поздравить с тем, что вот наконец перед ними протокол, который поможет им перестать преследовать друг друга. Разве они здесь не для того, чтобы, выступая как бывшие законные супруги, все же сохранить родственные отношения, впервые прийти к чему-то вроде согласия и составить об этом надлежащий документ?
Секретарь все еще невнятно бормотал:
— Принимая во внимание заявления и прошения, которые сему предшествуют, принимая во внимание предписания статьи 477-й Гражданского кодекса… — Вдруг он бросил взгляд на очередь ожидающих и прервал чтение. — Ладно, избавлю вас от остального. — Но, посмотрев на последнюю строчку, не удержался, чтоб не прочесть ее, и протянул им перо: — Все, что составляет содержание этого протокола, нами прочтено, а затем подписано… Здесь, мадам, прошу вас. Вот тут, мсье.
Под конец Эмма уселась на колченогий стул и, невольно чуть покачиваясь на нем, отчего поскрипывал паркет, в щели которого въелась пыль, без особого удовольствия смотрела, как Давермели подписали протокол, вышли из очереди, обменявшись не только какими-то словами, но и рукопожатием. И все же ей показалось, что их короткий разговор вдруг обострился. Алина перестала привычно кудахтать, горько усмехнулась и поспешно вышла из зала, даже не сделав подруге знака следовать за ней. Метрах в двадцати она остановилась, чтобы Эмма могла ее догнать, и, посмотрев мимоходом на большую корзину с яблоками «кальвиль» в витрине фруктовой лавки, воскликнула:
— Ах, какая же я дурища! Глупа, как эти яблоки! — В ее словах не было злости, скорее — горькая насмешка над своими постоянными неудачами. — Добиваюсь раскрепощения старших, чтобы освободить их от необходимости видеться с отцом. И теперь они и вправду свободны, потому что раскрепощены. — Остановившись, Алина машет рукой, останавливая такси, но машина проезжает мимо, и она продолжает: — И поскольку они раскрепощены, будут сами управлять своими делишками. Луи уже не обязан посылать их пособия мне. Он будет вручать деньги им самим, прямо в руки. И само собой разумеется, раз у него есть на то право, предложить им раз в месяц заходить к нему за чеком.
— Ну, — говорит Эмма, — об этом еще можно поспорить!
— Где же? — спрашивает Алина. — Опять в суде? Нет уж, большое спасибо, я ухожу и едва ли скоро вернусь сюда. Впрочем, можно себе представить судью, который хорошо отнесся бы к сыну или к дочери, если бы они вдруг заявили: папочкины денежки я, мол, не прочь получить, но к чему мне сам папаша! Ничего не поделаешь, видно, суждено мне вечно быть дурой!
Когда вы знаете, что перед вами мастерица длинных, душераздирающих, невыносимых сцен, что в споре она с еще большей яростью будет отстаивать старые доводы, многократно вами отвергнутые, вам остается только одно — уклониться! Агата не пошла на занятия и, радуясь тому, что ни Леона, ни матери нет дома и придут они не раньше шести часов, решила принять ванну, чтобы почувствовать себя чистой, добродушной, размякнуть в тепле; зеркало не отражает ваших тревог, в нем можно увидеть только вашу внешность, но и это уже кое-что и способно дать удовлетворение.
Алина всегда внимательно следила за температурой воды, измеряла ее термометром, плавающим на поверхности, бросала добрую дозу ароматической соли, проверяла, хорошо ли действует кран-смеситель; она обожала присутствовать здесь, когда дети раздевались, начинали мыться, терла их рукавицей из конского волоса, щеткой для спины, набрасывала на них пушистое полотенце: Я тебя и вымою и вытру и буду тобой восхищаться — маленькое мое чудо, статуэтка из Танагры, лучшее, что я сотворила в своей жизни! Хотя уже требовалось быть поделикатней, мать без тени смущения продолжала милую ее сердцу процедуру и после шестнадцати лет; разве скульптор бывает смущен, видя законченное им произведение? Но можно ли всю жизнь оставаться статуей? Какое странное сравнение! Ведь и Эдмон тоже, как только у него в ванной начнут журчать краны, торопится потеребить русалку, вытащить из воды, всю еще в водяных струйках, обсушить в простынях или же сам тут же прыгнет в пенящуюся воду, чтобы, как он выражается, «предаться любви, как утка». И правда, так занимаются любовью селезни на озерах у Желтых ворот, бросаясь то на хлебные крошки, то на свои сереньких уточек. Вот почему некоторые девочки, уже вошедшие в курс дела, со вниманием следили за ними. А их папаши, крепко держа дочек за руку, выглядели так, будто их забрызгали озерной грязью.