Анатомия одного развода
Шрифт:
— Уже половина двенадцатого, — предупредила Одиль.
Они скользнули к краю дороги, чтобы сбросить лыжи и сесть в вагончик, который за пять минут домчит их до площади, где то тут, то там все еще заметны серые твердые пятна земли, слегка покрытые недавним снежком. Но когда Луи, снова посадив сына верхом на плечи (несносный Феликс держит его за волосы, как за поводок), начинает подыматься вверх старой дорогой, ведущей в Межёв, позади какой-то банды юнцов, направляющихся в Дом студентов, он замечает свою тещу, которая торопится к ним с телеграммой в руках. В десяти шагах от них она громко возвещает:
— Очень скверные новости из Фонтене!
— Ну конечно, она готова нам все испортить! — говорит Одиль.
Но,
— Это, кажется, серьезно, Луи, — говорит она. — Сейчас же в поезд. Надо отвезти к ней детей.
Луи уже торопливо уходит, еще более смущенный, чем она, оробевший, напуганный мыслями, которые проносились в его голове. С мамой тяжелый несчастный случай — что таилось в этой фразе Леона? Может, Алина умирает? Значит, конец алиментам, переговорам, нападкам? Значит, почти двадцать лет, которые тот, бывший Луи, провел с той, бывшей женой, будут стерты из памяти, избавив нового Луи от мучительных воспоминаний и предоставив ему одному управляться со своими детьми? Должен ли он идти за гробом своей бывшей жены или можно ограничиться венком? Но какую на нем сделать надпись?
Уже у двери коттеджа Луи чувствует, как у него сжимается горло, и, осторожно поставив Феликса на землю, он берет его за ручку, чтобы ощутить тепло невинного прикосновения.
Он не осмелился подняться наверх; он даже не решался послать цветы, но в конце концов все же послал, однако воздержался купить розы, как делал это лет десять тому назад, отверг гвоздики, лилии и маргаритки, которые могли бы вызвать горькие толкования, а взял несколько экзотических растений, которые не числятся в списке цветов-символов. Любое внимание со стороны бывшего мужа воспринимается как намерение, и потому, чтобы отвезти детей к матери и как-то смягчить внезапное появление Розы (она пришла, значит, мои дела очень плохи), Луи отказался от услуг дедушки и бабушки, а снова выбрал неизменного Габриеля, незанятого от двенадцати до часу, когда меньше всего риска повстречаться с кем-нибудь из семьи Ребюсто.
Внешне весьма спокойный, так как он умел себя сдерживать, внутренне очень взволнованный — такое отличное яблоко, но с червячком внутри, говаривал в таких случаях в его яблочном крае покойный управляющий, — Луи сновал, как челнок, то туда, то обратно; двенадцать шагов вперед, двенадцать — назад, между филодендроном на первом окне и кустиком каучуконоса на четвертом, ни на мгновение не присев в одно из удобных клубных кресел, расставленных в холле на мозаичном полу. Стеклянные автоматические двери беспрерывно распахивались перед посетителями, которые тут же расходились, следуя указанным стрелкам: Хирургия и Родильное отделение; примерно трое мужчин из каждых пяти шли повидать своих жен, которые во всех клиниках наряду с мужчинами пользуются услугами первого отделения, но хранят монополию во втором. Алина здесь уже восьмой раз; четыре раза она была на правой стороне, три раза приезжала на левую, в «Хирургию». Но в этот, последний раз она прибыла уже под своей девичьей фамилией, и это, кажется, удивило старых медицинских сестер. С давних пор здесь остались вехи, память о событиях, о которых нельзя вспоминать без волнения. Кажется, на этих стенах, прибитые невидимые мемориальные доски с твоим именем: «Здесь родилось четверо детей Давермель. Здесь…»
Но сейчас уже и вопроса не было о какой-нибудь новой доске: Габриель сходил с лестницы, и по его виду нельзя было заметить, что он сокрушен.
— Ну что, очень плохо? — спросил Луи, остановившись около филодендрона.
— Врач не вдавалась в подробности, — ответил Габриель. — Множественные переломы: обе ноги, руки, четыре ребра. Алина, как мумия, вся в гипсе, в повязках. Но я не очень долго тревожился. Она сразу принялась мне шептать: Я не смогла сделать как лучше. Пусть Луи меня извинит. Ведь это принесло бы ему такую экономию. Затем добавила: Он бы смог тогда обвенчаться в церкви. Но самое удивительное, что Алина даже не так перепугана той опасностью, которой она подверглась, как той, которая угрожала бы ей, если бы эта история произошла с тобой.
— Вся она в этом! — сказал Луи, утомленно упав в кресло.
— Ее хватило, — возобновил свой рассказ Габриэль, — чтобы расписать это самыми тщательным образом: Предположи, что его бы убило… Ко мне вернулись бы дети, но на какие средства мы стали бы жить? Его дом оплачен только на треть, жена имеет право на половину наследства, маленький сын — на десятую долю… Затем Алина представила себе, что было бы, если бы вследствие подобной катастрофы ты пережил Одиль. И дважды даже спросила меня: Как ты думаешь, он бы вернулся ко мне? И добавила: Наверно, я так глупа, что согласилась бы на это!
Луи отвернулся от Габриеля, и тот со значением произнес:
— Понимаешь ли ты, что со временем вашего развода Алина порой находится на грани безумия? Невроз покинутых — такой ведь существует. И даже столь сильный шок ничего не изменил.
— Перед детьми, — сказал Луи, — все же можно было бы…
Он не нашел определения, попробовал отвлечься, наблюдая посетителей, проходящих на цыпочках от двери к лифтам; такой тихий шаг бывает у тех, кто часто посещает церкви и больницы.
— Розу и Ги я оставил на улице, — сказал Габриель. — Предупредил, чтоб вошли, как только их позовут.
— Это не вызовет трудностей… для Розы? — спросил Луи, немного запнувшись.
— Никаких, — ответил Габриель. — Алина даже прошептала: Я считаю все это просто удачей. Конечно, я не могла и предполагать, что такой трюк поможет мне свидеться с девочками, а то бы я проделала это раньше. Агата заходила ко мне вчера вечером после звонка от Розы…
— Как! — воскликнул ошеломленный Луи. — Но ведь Роза была вместе со мной в Камблу.
— Если я правильно разобрался, — сказал Габриэль, — Розе известен номер телефона, по которому можно в срочных случаях вызвать Агату. Это она предупредила сестру, а также и Леона — ведь он был в Бове на практике.
Габриель догадался, почему Луи оторопел. Сидя на ручке того же кресла, он наблюдал за своим другом чуть снисходительно, но с долей иронии, как это было ему свойственно. В сущности говоря, вдовец Габриель завидовал этому разведенному мужу, еще не разобравшемуся, как вести себя со своими близкими, запутавшемуся в конфликтах, но уверенному, что он никогда не останется в одиночестве.
— Какая же скрытная! — проворчал Луи.
Он нашел нормальным — и даже достойным, — что Роза, узнав о несчастном случае, побледнела и с отчаянием проговорила: Я не должна была так долго не ходить к маме. Он понял также, почему она не могла есть за завтраком. Впрочем, как и Ги. Он допускал, что Роза чувствовала себя виноватой и поэтому как-то странно поглядывала на отца. Но он не мог, однако, понять зачем она с такой поспешностью помчалась в деревню, заявив, что ей якобы необходимо отменить свое участие в молодежной встрече. Уж эта ложь была ни к чему, да и тайна тоже.
— Ну что ты так расстраиваешься, — сказал ему Габриель. — Когда родители постоянно действуют в одиночку и то один, то другой повторяют: Не говори отцу! Смотри, не проговорись маме! — нечего удивляться потом, почему дети стали скрытными. Твои ребята договорились между собой, что в тяжелых обстоятельствах они будут действовать во взаимном согласии, и мне это кажется весьма похвальным. Роза не обязана делиться с тобой всем лишь потому, что она уже сделала выбор — решила жить с тобой. Ты получил преимущество перед Алиной. Однако мать есть мать, вот почему Роза, не желая обидеть тебя, сочла нужным кое о чем умолчать…