Анатомия предательства, или Четыре жизни Константинова
Шрифт:
Пролежав на полу камеры несколько часов, Константинов поднялся и подошёл к умывальнику. Ледяной водой он умылся и ощупал саднящую щёку. Она была поцарапана, и к коже прилипли песчинки. Он тщательно всё отмыл. Осмотрел свой локоть, который сильно болел. Он был весь в запёкшейся крови, кожа была сбита, сустав опух. Константинов его хорошенько промыл и ощупал. Слава богу, кости целы. Ему очень захотелось в туалет, он расстегнул брюки и почувствовал, что они мокрые. Мокрыми были и трусы. Он, наверное, обмочился с перепугу, когда его повалили на землю. Как стыдно,
***
И вот спустя полгода он сидит в той же камере. За это время у него что-то изменилось внутри. Он привык. Привык к тюремному быту, привык к одиночеству. Сейчас, вспомнив своё задержание и первые дни в камере, Константинов вздохнул с облегчением – этого больше не повторится. Никогда.
Вспомнил, как к нему ночью пришёл конвоир, от которого разило водкой. Он взял наручники и пристегнул одну руку к ножке стола. А затем начал его медленно бить в живот. Константинов не мог понять, за что, что происходит, а этот сержант продолжал молча наносить ему удары. Константинов не выдержал и заорал. Ему было очень больно, и самое главное, очень страшно.
– Что же ты, падла, орёшь? – и конвоир ловко ударил его в солнечное сплетение.
У Константинова перехватило дух, он согнулся пополам и замолчал.
– Мишка, ты что творишь? – услышал он чей-то голос, приподнял голову и увидел ещё одного конвоира, пожилого прапорщика.
Этого прапорщика он уже видел несколько раз, наверное, он был старшим в этой тюрьме. Прапорщик принимал Константинова, когда его, практически бесчувственного, привезли сюда. Он тщательно обшарил все карманы: ключи, часы и кошелёк с деньгами положил в коробку, заставил вытащить шнурки из туфель и выбросил их.
– Да ты, горемычный, никак обоссался? Что же вы его так брали? – спросил прапорщик у сопровождающего сотрудника.
– Трофимыч, не лезь не в свои дела, – грубо ответил тот.
Затем к нему подошёл другой конвоир и повёл в камеру. Открыв дверь, сильно ударил Константинова по спине, так что тот упал на пол, подошёл, снял наручники и вышел. Наверное, это был тот же самый Мишка.
– Трофимыч, ты чего не спишь?
– Михаил, я тебя предупреждал, что бы заключённых не трогал? А у тебя, паскудника, опять руки чешутся?
– Так это же, Трофимыч, предатель. Пусть знает, что у советской власти руки длинные и крепкие.
– Предатель он или нет, решать будет суд, а не ты. А он, прежде всего, человек. А может, он не виновен? А даже если и предатель, то всё равно человек. И обходиться с заключёнными нужно по-людски.
– Тебе бы, Трофимыч, замполитом служить на зоне.
– А тебе, Мишка, вертухаем. Сними наручники и иди спать.
Конвоир вышел из камеры, а Трофимыч наклонился к Константинову и говорит: «Ложись, горемычный, отдыхай, – а затем вздохнул и добавил: – Чего тебе не хватало в жизни? Предательство – самый гнусный грех. И не вздумай никому рассказывать, что тебя Мишка побил. Я не всегда ночами дежурю».
1.4.
НИКОГДА. Какое страшное слово. НИКОГДА он не увидит солнца. НИКОГДА он не сядет в своё любимое кресло. НИКОГДА не послушает свои любимые пластинки. НИКОГДА не обнимет женщину. НИКОГДА не увидит своих мальчишек. Внезапно в двери щёлкнул замок, и она открылась. Вошёл Трофимыч, вместе с ним адвокат. Трофимыч, держа в руках наручники, подошёл к Константинову.
– Трофимыч, может, не стоит? – спросил адвокат и кивнул на наручники.
– Нельзя, положено, Павел Кондратьевич, вдруг дежурный заглянет, – и защёлкнул браслеты на руках Константинова, – я за дверью.
– Здравствуйте, Юрий Иванович, как отдохнули после суда?
– Спасибо, Павел Кондратьевич, наконец-то выспался. Вы по делу?
– Естественно. Нам нужно подавать апелляцию в Верховный Суд. Необходимо, чтобы Вы подписали доверенность представлять Ваши интересы.
– Извините, я не буду подавать апелляцию.
– Не будете? – удивился адвокат. – Почему?
– Не вижу смысла. Как говорится, суд суров, но справедлив. Моя вина полностью доказана, я в ней признался. Процессуальных ошибок Вы не нашли. Так какой смысл ворошить всё это ещё раз? Я очень устал и хочу одного – конца.
– Конечно, Юрий Иванович, дело Ваше. Если честно, то я не думаю, что Верховный Суд отменит приговор. Следствие проведено грамотно, без нарушений. Каких-либо дополнительных фактов мы предоставить всё равно не сможем. Так что я Вам сочувствую и всё понимаю.
– Поймите меня, я просто не выдержу всех унижений ещё раз. Я виноват, и точка. Хватит топтаться по мне, – со слезами в голосе проговорил Константинов.
– Хорошо, тогда Вам нужно написать заявление об отказе в праве на апелляцию, – Павел Кондратьевич открыл папку, поискал в ней и подал исписанный лист бумаги, – Вам нужно просто подписать этот документ. Прочтите.
Константинов бегло просмотрел бумагу, понял только то, что он не будет подавать апелляцию в Верховный Суд. Подписал, подал адвокату.
– А прошение о помиловании писать будем? – спросил Павел Кондратьевич.
– Я ещё не решил. А когда нужно подавать?
– После вступления приговора в силу. Раз мы апелляцию не подаём, то, следовательно, через месяц.
– Хорошо, я подумаю.
– Какие-нибудь просьбы будут?
– Да, есть одна. Мне нужна фотография моих детей. Только, пожалуйста, не говорите ничего моей бывшей.
– Она всё знает. Её вызывали на допрос, и она была на суде.
– Зачем, что она могла сказать? Я её не видел более пяти лет.
Константинов сжал голову руками.
– Какой кошмар.
– Зачем её вызывал следователь, я сказать не могу, это его дело. Сделать фото Ваших мальчиков без разрешения бывшей жены я также не могу. Она может не захотеть этого. Но я с ней обязательно встречусь и передам Вашу просьбу. Возможно, она поймёт.
– Большое спасибо. Скажите ей, что после развода я её ни разу ни о чём не просил. Это моя единственная и последняя просьба.