Анданте кантабиле
Шрифт:
– - А почему вы тогда так в троллейбусе заругались? Ну в смысле, по нотам? Неужели просто так?
– - Конечно просто так! Привычка у меня такая. А что, Дима, вам самому приходилось ебать дирижера?
– - Я как раз об этом и хочу вам рассказать! Да, именно дирижера...
– тут Дмитрий вздохнул, и от его вздоха повеяло усталостью и горечью.
– - Я его и до сих пор ебу. В смысле, ее. Беатрис ее зовут. И не просто так, а именно, что по нотам. Вот по этим самым блядским, ебучим нотам!
– - и скрипач Дима с отвращением ударил ладонью по злополучной папке с портретом Чайковского.
Я отпил вина из бокала, приглашая собеседника начать рассказ - не торопясь, поперчил ломтик помидора, положил на него сверху черную жирную маслину и отправил в рот, думая о солнечной Италии, в которой я никогда не был.
– - Толя, вы когда-нибудь были в Бельгии?
– - неожиданно спросил Дмитрий.
– - Нет, никогда.
– - А в Париже?
– - Нет, Дим. Я вообще дальше Турции нигде не был.
– - выплюнул я ответ вместе с косточкой от маслины. На косточке была аккуратная риска по всей длине. Итальянцы никогда не забывают делать эти риски на косточках от своих маслин.
– - А я
– - Дмитрий нехорошо нахмурился, и между бровей молодого скрипача пролегла страдальческая юношеская морщина.
– - Черт бы подрал эту бельгийскую лошадь.
– - Бельгийскую лошадь?
– - вскинул я брови от удивления.
– - Ну да, это я так про себя зову Беатрис, мою дирижершу. Она из Бельгии. Правда, она по-английски говорит, и даже по-русски болтает довольно прилично. Я-то "по-бельгийски" вообще ни в зуб ногой. Когда там языки учить! Сами знаете, музыкант меньше чем на трех работах не работает. Три работы это как раз только-только на жизнь. Но тут заболела мама - сперва операция, потом лекарства дорогие. Все что было - потратили на лечение. Мебель продали, даже мамины фамильные серьги пришлось продать. Они - так, ничего особенного, но старинной работы, с маленькими тусклыми бриллиантиками. Мама всегда говаривала: лучше иметь старый, подержанный бриллиант, чем не иметь нового. А тут - пришлось продать. Эти сережки еще от маминой прабабушки, мама сперва сказала: не буду продавать, лучше умру. А я говорю: если ты умрешь - и я тоже умру вместе с тобой. Ну она поплакала... а потом и эти деньги кончились. Очень дорогие лекарства. Был бы я попсовым музыкантом - не было бы таких проблем. Только я кроме классики ничего играть не могу, меня от попсы тошнит. Я когда пытаюсь ее играть - начинаю болеть, у меня даже давление поднимается, и с сердцем начинаются какие-то нелады. Вроде как аллергия. Смешно, правда?
Я не нашел в этом ничего смешного - я сам просто зверею от попсы, сделанной в два замеса на компьютере, и тоже не могу ее ни играть, ни слушать, ни тем более, записывать в студии, о чем и сообщил.
– - И тут вдруг - это объявление в газете. До этого столько просматривал газет - ну сами знаете "Из рук в руки", да все подряд - и ничего. Кому сейчас нужны классические музыканты... Меня ребята-однополчане киллером приглашали на работу. Я ведь в армии в снайперском взводе служил, часть наша рядом с границей стояла, а стрелял лучше всех, у меня от природы это. Но отказался. Не могу убивать людей, даже уродов. Духу, что ли, не хватает. Ну вот, позвонил я по этому объявлению: "молодой скрипач", "после консерватории" - да, все в порядке, сперва Гнесинка, потом конса, потом аспирантура, потом - кушать нечего... "хорошего сложения" - да вроде, на урода не похож, насчет "без комплексов" - ну наверное. По-французски, увы не говорю. Ладно, отвечают, никто по-французски не говорит, хрен с тобой. Если без комплексов - приходи. Вот тебе адрес. Извините, вы не курите?
Я молча положил на стол и придвинул к соседу пачку золотой Явы и зажигалку.
– - Спасибо, у меня свои. Я имел в виду, можно ли при вас курить.
– Дмитрий подвинул Яву обратно ко мне, вынул из кармана дорогие сигареты "Pall Mall", щелкнул зажигалкой и пустил струю сладковато-ароматного дыма. Мне курить не хотелось, и я сунул сигарету в зубы больше "за компанию", чем из тоски по никотину.
– - Ну вот, пришел я по адресу. Очень приличный офис в центре, из дорогих. Сидит там здоровая, откормленная буржуйская морда, а вокруг мебель вся из кожи. Целое стадо на один офис извели. Буржуй сказал, что зовут его месье Флердоранж, и что он секретарь и переводчик руководителя оркестра мадам Брабансон. Держит себя этот Флердоранж так важно, как будто он и не секретарь вовсе, а как минимум директор филармонии. И говорит мне, опять же, весь из себя, что мадам Брабансон страшно богата и необыкновенно талантлива, что она владелец одного из лучших симфонических оркестров в мире, а сейчас набирает молодых, талантливых музыкантов в Восточной Европе в свой новый камерный оркестр, который будет впоследствии выступать за рубежом. Потом он внимательно смерил меня взглядом с головы до ног, наверное, сложение мое проверял, как ему хозяйка приказала, и велел мне показать диплом, трудовую книжку и водительские права. Нету, отвечаю, прав. И машины тоже нету и никогда не было.
Флердоранж нахмурился и говорит: если тебя возьмут на работу, на репетиции тебя будут привозить из дома на машине. Мадам Брабансон говорит, что когда музыканты приезжают на репетицию на метро или на троллейбусе, от них воняет уличной пылью, автомобильной гарью и немытыми старухами, а она этих запахов не переносит.
Потом Флердоранж сделал копии моих документов на ксероксе, порылся в столе и дал мне кучу бумажек. Я глянул и обомлел - все сплошь медицинские направления. Ну в психдиспансер - это еще понятно. Это сейчас многие требуют, когда за границу едешь работать. Потом в туберкулезный диспансер, дальше - кровь на СПИД, и еще - в кожно-венерический направление, чтобы и кожник и венеролог дали заключение по полной программе. Вы же меня, говорю, не в бассейн плавать оформляете, на хрена, извиняюсь, вам все это? Флердоранж отвечает: таковы условия найма. Если не пройдешь медицинские тесты, с тобой не заключат трудовой контракт. Слушай, Толик, а скажи, как ты того тромбониста в жопу выеб? Ты же не гомик. У меня бы, наверное, не получилось.
– - Да не тромбонист он был, а кларнетист. Не знаю, Дим. Наверное, просто из человеколюбия. Ну представь себе, Дим, что за тобой бегает мужик, который мажется помадой, пахнет женскими духами и трется об тебя жопой! Что ты сделаешь? Ясное дело, пошлешь нахуй. А если не уйдет - отпиздишь. Правильно?
Дима глубоко затянулся, выпустил дым через нос и согласно кивнул.
– - Ну вот, и я так думал. Да только у гомиков все не как у людей. Он, сволочь, когда ему пизды вваливаешь, ведет себя ну точно как баба. Сдачи не дает, а только вскрикивает, сука, за руки хватается, которыми ты ему по еблищу бьешь, плачет и поцеловать норовит. И так хуево на душе становится, словно бабу хорошую ни за что обидел. Вот такая сука был этот кларнетист Леопольдик. А кстати, на кларнете играл как бог, ноточка в ноточку, никогда не лажался. А ты бы слышал, как он джаз на своем кларнете поливал! Охуительный был музыкант. Короче, когда он сказал, что повесится, если я его не трахну, мне его жалко стало. Если разобраться, он же не виноват, что он пидарас. Ну я и говорю, ладно, хуй с тобой, пиздуй в магазин за водкой, потом пойдешь в гримерную, там переоденешься в женское и станешь раком. Только если повернешься или лизаться начнешь, сука - убью нахуй сразу. Понял? Ну он, говно, обрадовался как падла, принес букет цветов, водки, тортик воздушный, снеди всякой, улыбается блядь, как будто у него праздник жизни какой. А я блядь еле сдерживаюсь, чтобы ему чухло об стенку не размазать. Короче, выжрал я бутылку водки из горла, не закусывая, зашел в гримерную, дверь закрыл на ключ, взял его суку, сзади за ляжки и впердолил ему в жопу. Потом целую неделю за хуй браться было противно. А Леопольдик через полгода уехал в Новую Зеландию. Женился там на новозеландском пидарасе. У них там закон такой есть, по которому гражданство можно получить, если докажешь что ты пидарас, и трахаешься с другим пидарасом, из Новой Зеландии. Ну так ты мне дальше про Бельгию-то рассказывай!
– - я слегка поплевал на окурок и отправил его в массивную чугунную пепельницу с головой сфинкса. Она стояла на коротких львиных лапах и находилась в состоянии глубокой медитативной отрешенности и задумчивости. Пресыщение чужими разговорами, окурками и плевками весьма предрасполагает к забвению собственной личности и к глубокой медитации.
Дмитрий тоже притушил окурок о край пепельницы-сфинкса и потянулся за своим бокалом. Я подлил ему вина из темной бутылки с приятной на ощупь бумажной шершавой этикеткой, потом, не торопясь, налил себе. Два окурка в пепельнице вонзали в воздух свои последние, едва заметные червоточинки дыма - как две несчастные судьбы, брошенные погибать вместе, без выхода, без надежды помочь друг другу.
– -Ты знаешь, Толик, -- Дмитрий оторвал взгляд от легкого дымка, исходившиего из утробы сфинкса, и посмотрел на меня, -- Я сразу заподозрил, что не к добру все эти проверки, но выбирать-то нам с мамкой не приходилось. Или делай чего велят и получай валюту, или кончай жизнь вот так.
– - Дима выразительно показал глазами на пепельницу, в которой агонизировали наши окурки.
Я откинулся назад, насколько позволяла спинка стула, и сделал несколько мелких глотков, насыщая язык и небо ароматом напитка. Вместе с острым, приятным ощущением во рту, ко мне пришла и укрепилась мысль, что жизнь дается один раз, и поэтому ее ценность заключена в ней самой. Даже в жизни пепельницы есть свои маленькие ценности: медитация на сигаретный дым... просветление сквозь плевки и пепел... Конечно, Дмитрий прав: жизнь надо ценить.
– - И я подумал, -- тут Димин голос пресекся, и он с усилием сглотнул слюну, трудно двигая кадыком. Я жестом показал ему на бокал. Дмитрий поднес его к губам, сделал долгий, мучительный глоток и продолжил: -- Я подумал, Толик, что жизнь-то у нас одна, и ее надо ценить, и поэтому надо стараться выживать так, как позволяет случай. Прошел я все эти медкомиссии, потом Флердоранж сказал, что мадам Брабансон велела отправить меня в консу на экзамен по специальности - ну то есть, скрипичную технику продемонстрировать, подтвердить квалификацию. Послали меня на мою же бывшую кафедру, к Ефиму Абрамовичу Левинсону. Брабансон, Левинсон... Ефим Абрамович мне говорит: Димочка, ты таки у меня был самый лучший аспирант, мне же тебя стыдно просить играть иначе как для того чтобы порадовать старого Левинсона! Но когда старому Левинсону платят деньги, так он же должен их отрабатывать, чтобы умереть себе порядочным человеком. Вон там стоят ноты, сонатное аллегро. Сыграй мне, Димочка, первые двадцать тактов, до фишки. Ну я смычок наголо, отстрелял свои двадцать тактов, зло так, четко... Закончил, стою, скрипку опустил, как бывало автомат на огневом рубеже опускал, когда рожок расстреляешь. Старик вдруг - в слезы. Чего плачете, спрашиваю, Ефим Абрамович? Неужели я так плохо сыграл? А он мне, отвечает: наоборот - ты изумительно сыграл! Замечательно, Димочка, браво! А чего тогда плачете, спрашиваю? А то, говорит, и плачу, что мне самому так уже никогда не сыграть. Годы свое берут: сперва полиартрит, а теперь вот еще и Паркинсон врачи обнаружили... Брабансон, Левинсон, Паркинсон... короче, Толик, всем жить хреново. Пришел я обратно к Флердоранжу с запечатанным конвертом, мне Ефим Абрамович его с собой дал. А там, в конверте, моя оценка. Флердоранж конверт вскрыл, и тут его бельгийские бычьи глаза на лоб полезли. Говорит мне: наш экзаменатор пишет, что у вас высочайшее исполнительское мастерство и необыкновенный талант. Вот вам бланк трудового контракта, сядьте вот здесь в кресло, прочитайте, все заполните и подпишите здесь и вот тут, и еще в трех местах - там где медицинская страховка, страхование жизни и еще какая-то фигня. Завтра, говорит, представлю вас лично мадам Брабансон. Будьте с ней почтительны и делайте все, о чем она вас попросит.
– - И что, Дима, неужели она вот так, внаглую, и попросила, чтобы ты ее это... ну короче, ты понял... да?
– - Как бы не так, Толик! Ни хрена она не просила. Буржуи, они суки, знаешь какие хитрые! Это только мы тут сидим, ушами хлопаем, потому что ни черта в жизни не видим. Ты знаешь, сколько у нас в России отличных музыкантов, покруче меня, от тоски и безработицы спиваются вчистую, вешаются, на иглу садятся? Кому они нахуй теперь нужны, когда любую свадьбу и дискотеку можно одним компьютером обслужить! А в Америке в каждом городишке свой симфонический оркестр, и бабки у них на него есть, а играют как чукчи на лопатах. Мне друзья рассказывали... Ну короче, этой моей мадам Брабансон пятьдесят три года, чтоб ты понимал. А мне, Толик, двадцать семь. У меня мамка моложе. Только у меня мамка совсем выглядит старо - от болезни, от забот... А эта - ну максимум на тридцать пять. Не толстая, но здоровая, плотная, ростом выше меня и силищи необыкновенной. Настоящая бельгийская лошадь! Одним словом, баба, как говорили у нас в армии ребята, "при пизде". Теперь-то я уже, вроде, привык, а сперва, как-то так неудобно было из-за возраста. Хотя, у них на это не смотрят.