Андрей Капица. Колумб XX века
Шрифт:
Он не особо настойчиво об этом говорил — может быть, не хотел, чтобы подумали, что он пользуется какими-то не очень научными сведениями. Андрей Петрович и вся его семья мыслили в отличие от нас по-научному. Я еще этого не написал, но где-то должен вставить обязательно. Он мне показался весьма смелым и противоречивым. Например, с одной стороны, говорит о лесе, как надо к нему подходить, как надо его понимать, беречь и восполнять. А с другой стороны, когда я ему сказал: „Земля-то живая!“ Ну, я-то имею другое понятие. А он мне: „Если она живая, то пусть сама себя и воспроизводит!“
А как быстро он читал! Я удивлялся. Просто проглядывал страницы одну за другой — фьюить, фьюить! И все помнил! Я однажды о чем-то спросил — он все знал!
А еще Андрей Петрович и вся его семья очень любили Высоцкого. Помню, дети его часто напевали: „Раз-два, три-четыре“, вот эту песенку „Бег на месте общеукрепляющий!“ Потом им нравилось „Переживают, что съели Кука!“, особенно: „Ошибка вышла — вот о чем молчит наука: хотели кока, а съели Кука!“ И еще Капицам нравилась песня Высоцкого, где он играет в шахматы с Фишером — „c Шифером“, особенно Ане и Наде. И я понимаю почему. Потому что изменение слов — они это очень понимают, дети, и им смешно.
А их владивостокская квартира показалась мне похожей на московскую и количеством комнат, и их расположением, в которой я побывал еще в 1970 году».
В своем очерке Виктор Трифонович описал весь быт Андрея Петровича: «Квартира Андрея Петровича Капицы находится в левой профессорской башне МГУ (если смотреть на главное здание с восточной стороны. — Прим. авт.). Мы вошли в нее вдвоем. Андрей Петрович сразу же взялся за чтение газет. Их было много — несколько больших кип, занимавших весь журнальный столик. Со стороны казалось, что он их просматривает. Нет — он владел беглым чтением. Откладывая очередную газету в сторону и разворачивая другую, сказал, чтобы я прогулялся по квартире — осмотрелся. Я насчитал не менее семи комнат. По моим сегодняшним понятиям, это была квартира олигарха науки.
В просторной прихожей и кабинете — стеллажи книг в основном по географии. Труды английских и американских авторов на языке оригинала… В переводе на русский — монографии французских, польских, чешских ученых. На стеллажах открытых, как бы парящих вдоль стен, стояли статуэтки всевозможных божков из Африки. Очевидно, из мест, где побывал Андрей Петрович. В других комнатах непосредственно на стенах висели: лук и колчан, наполненный стрелами; острые сверкающие наконечники для копий; шкура зебры и неведомые мне музыкальные инструменты.
Изобилием и яркостью красок привлекали маски и картины африканских художников. Особенно картины, в которых нарушение перспективы казалось просто ужасным. Волны вблизи маленькие, а вдали, у берега, огромные — больше хаотично разбросанных хижин.
Позже, находясь на ремонте судна в Сингапуре, понял, что виной всему не художники, а экваториальное солнце. В полдень, когда оно стоит прямо над головой, тень, словно изнывая от жары, прячется под подошвами, и предметы вокруг кажутся маленькими. А на расстоянии угол зрения меняется, тени словно выползают
Никакой лишней мебели не заметил. И в то же время ничего музейного — жилая квартира. Думаю, в обустройстве интерьера, размещении черных одноруких божков, кричащих африканских масок, то есть трофеев путешественника, роль Евгении Александровны, как специалиста по дизайну, была главной.
Спустя час мы уже были на восемнадцатом этаже МГУ, в его рабочем кабинете. Массивные кресла, обтянутые кожей и зачехленные белой парусиной. Стол, сейф, шкаф — все из той, сталинской эпохи. Мы сели в кресла…
Вошла секретарша:
— Андрей Петрович, вас соединять со всеми звонками? Что у вас сегодня?
— Сегодня разговор с Алексеем Николаевичем Косыгиным и Келдышем. И еще, будьте добры, позвоните в театр на Таганке Любимову.
Дачу Андрей Петрович построил… сам. Высокая, просторная; отовсюду можно было пройти в центральный круговой зал, в котором не было потолка — лишь четыре скрещивающихся бруса — далеко вверху обозначалась крыша. Стараясь обходиться без восклицаний, в рифму заметил:
Крыша настолько высоко и далеко, Что можно устанавливать маятник Фуко.Андрей Петрович, усмехнувшись, возразил:
— Для повторения опыта Фуко нужны высота 67 метров и гиря в 28 килограммов. Кстати, все, кто литераторы по складу ума, предлагают мне установить маятник Фуко.
Он весело заявил, что вскоре приступит к опытам, будет приглашать в зал молодых литераторов и по их реакции на потолок определять — они настоящие или, не имея никаких данных, только мнят себя таковыми.
В ответ я засмеялся, потому что воспринял его шутку как комплимент. А когда он, все еще находясь в веселом расположении духа, пригласил меня в комнату, на торцевой стене которой красовались изречения-автографы знаменитых поэтов, и сказал: „Виктор, теперь ты просто обязан оставить здесь свой экспромт“, — я впервые за время встречи почувствовал не только уверенность в себе, но и свою литературную значимость.
Автографов было много, но и пустой площади хватало. В память врезались имена: Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Владимир Высоцкий, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский…
— Пиши, что хочешь, — подбодрил Андрей Петрович.
И хотя по работе на Барнаульской телестудии знал, что лучший экспромт — это хорошо подготовленный экспромт, я хотел „высечь“ на стене что-то новое, вечное. Но в уме крутился экспромт поэта Ивана Фролова, ставший на Алтае народным:
От Кулунды до Кош-Агача Одна задача — хлебосдача!Его мобилизующий девиз крутился в уме — не давал сосредоточиться.
Позвала Евгения Александровна, сообщила, что ужин готов. Нас ждут сухое вино, водка, виски, корейский салат, отварная спаржа с телятиной, а на десерт она что-нибудь придумает. Я обрадовался, пообещал Андрею Петровичу написать экспромт в другой раз.