Андрей Николаевич на рандеву, или ниспровержение прототипов
Шрифт:
Распространен сюжет о девушке в мужской одежде, которая пребывает в дружине, скрывая свой пол. Но всего вероятнее этот сюжет отражает не наличие в структуре дружины женщин, но некую обрядность, связанную с переодеванием и исполнявшуюся молодыми дружинниками. Возможно, ритуальное переодевание входило в цикл „профанирующей“ обрядности.
В вариантах песни о Страхиле очень любопытно описание поединка его с „вдовиче младо копеле“ („незаконным сыном вдовы“). Страхил девять раз (ритуальное число) поднимает подростка „на небо“ и бросает наземь; после чего следует „признание“, ритуальный поцелуй и объятие.
Пожалуй, лишь один из песенных воевод, Делё, в некоторых вариантах связан с „единственной и постоянной партнершей“ — красавицей Гюлсумой. Самое интересное в вариантах, описывающих любовь Делё и Гюлсумы, то, что глава дружины оказывается „куйруклия“, то есть он… хвостатый!..
О том, насколько стойкими оказались традиции дружинных инициаций, включавшие элементы гомо, говорит хотя бы вот такой фрагмент из все тех же „Последних юнкеров“ В. Ларионова:
„… по одной из старых традиций, должен был состояться ночной „парад“: в полночь надо было подняться с кровати, снять рубашку и на голое тело надеть пояс и шашку, на ноги — шпоры и на голову —
4.
Этот бег (судя по всему, гуськом, то есть друг за другом) обнаженных юношей с шашками на поясах примечателен, конечно. При этом, разумеется, шашка вольно или невольно уподобляется искусственному фаллосу наподобие деревянной сабли болгарских ряженых…
Короткий рассказ о „романтическом богатыре“ хочется закончить анализом деталей рассказов Бабеля „Эскадронный Трунов“ и „Их было девять“ (вариант „Трунова“). „Лирический герой“ Бабеля, Лютов, попадает в конармию Буденного, явно архаизированную воинскую структуру. Мог ли „человек со стороны“, но человек внимательный не заметить того, что, в сущности, должно было бросаться в глаза? Нет, конечно, он заметил. Но говорит он, следуя традициям русской литературы, то есть говорит решительно всё, и в то же время — ничего запретного не говорит… Разумеется, Бабеля „вычислили“ довольно легко и со всех сторон „обложили“ очень „сложной“ терминологией — „латентный гомосексуализм“, например (М. Ямпольский „Структуры зрения и телесность у Исаака Бабеля“)… Но почему „латентный“, то есть „скрытый“? Вполне возможно не соглашаться с Ямпольским. Никакой не „скрытый“, а вполне нормативный и естественный…
Эскадронный Трунов убил пленного… „Старик упал… Тогда к нему подобрался, блестя серьгой и круглой деревенской шеей, Андрюшка Восьмилетов…“ Андрюшка начал раздевать пленного, одежду его взял себе. Трунов сурово остановил Андрюшку. Тот „… запрыгал в седле по-бабьи, лицо его стало красно и сердито, он задрыгал ногами“. То есть реакция его содержала традиционные элементы поведения женщины и ребенка. Дальше еще интереснее. Среди пленных оказался юноша, „похожий на немецкого гимнаста из хорошего цирка… Он повернул ко мне два соска на высокой груди…“ Пристрастный к „барахлу“ Андрюшка обращает внимание на кальсоны полураздетого пленного. Трунов и этого пленного убивает. Лютов, „человек законов и права“, бранит Трунова, но при этом чувствует, что за эскадронным Труновым стоит некое особое, неписаное „право“, та самая „воинская психология“, пережившая века и по-своему решающая, кого казнить, кого помиловать… Прилетают аэропланы. За пулеметом остается Трунов и вступает в неравный бой… с аэропланами. При нем остается и Андрюшка, „барахольщик“. Почему-то для Трунова естественно, что именно Андрей „побудет“ с ним. Остальные спокойно оставляют эскадронного и это нисколько не сердит его — „И вам счастливо… как-нибудь, ребята…“ И только Андрюшка, несмотря на свой страх („всхлипнул, побелел“), должен остаться со своим „старшим“. После „всхлипнул, побелел“ идет „и рассмеялся“. Оба, конечно, погибают.
В „Их было девять“ внешность Андрюшки Бурака ярче — „румяный казачок с шелковыми волосами“, „румяное цветущее лицо его было сердито“… В отношениях с Труновым — также интересные подробности — „… поднял на него глаза снисходительной юности и улыбнулся его растерянности“… Более подчеркнута и „женственность“ пленного в кальсонах: „Медленным движением отдающейся женщины поднял он обе руки к затылку, рухнул на землю и умер мгновенно“.
Итак, в „младших“ Бабель подчеркивает женственные (женоподобные) и инфантильно-детские черты. Тургенев со своим Андреем Колосовым не поступал подобным образом. В сущности, женоподобие и инфантильность должны, согласно замыслу Бабеля, маркировать функцию этого „младшего друга“ в паре гомо воинской. Бабель здесь следует традиционной интерпретации отношений гомо как отношений полноценного мужчины и мужчины, „играющего в женщину“. Такую интерпретацию никак не назовешь „правильной“. Впрочем, Бабель и сам понимает, что на самом деле отношения Андрюшки и Трунова не есть некая уродливая и гротескная имитация отношений гетеро, но, напротив, наполнены собственным смыслом, достаточной силой и глубиной…
…Кажется, достаточно общеизвестно сложение в нашем сознании того, что можно назвать (допустим, условно) „явлением гомо“, именно как явления эксцессного. „Гомо“ (в нашем сознании) — некий протестант; некая „личность гонимая“; „личность, противостоящая обществу“; личность, проблемы реабилитации, адаптации которой в обществе только-только начинают, что называется, „подниматься“… Допустим, допустим; и очень хорошо… Но… Почему этот самый „протестант“, „изгой“ выступает, как правило, защитником, сторонником „крайних“, „ретро-патриархатных“ структур; структур, выраженно иерархических? Что влечет его в эту амплитуду — где-то между „военным братством офицеров-аристократов“ и шайкой воров?.. Туда, туда — наш общий друг Михаил Кузмин — туда, в католический монастырь, к старообрядцам, на самое общественное дно, в придворные creme a la creme — „сливки сливок“… Что общего между этими крайними парадоксальностями? А всё то же: крайняя выраженность структурированности, крайняя ретро-иерархичность структур… „Гомо“-либерал? „Гомо“-просвещенец? „Левый гомо“? Не то чтобы не бывает, не случается; а так как-то… неестественна…
Однако же, стало быть, „гомо“ парадоксально привержен именно к тем структурам, которые его преследуют и гонят?.. Да?!..
А вот и нет! И парадокса никакого тоже нет. Это просто мы неверно определяем „гомо“ в качестве именно эксцессного явления. Дело в том, что „гомо“ для определенных систем общественных отношений — явление „нормативное“, что называется…
Даже самая легчайшая, малейшая „попытка исследования“ европейского (и русского, в частности) „гомо“ легко в этом убеждает.
Подробности истории западноевропейских и северных скандинавских, и уже собственно древнерусских дружинных корпораций нам в определенной степени известны. Сугубо средневековый институт дружинной корпорации вытеснил „прототипные“ регулярные армии Атиллы и Рима. Связующие дружинников обряды посвящения (инициации, „приема в объединение“); иерархические взаимоотношения внутри корпорации маркировались определенными „внешними приметами“: прической, татуировкой, разновидностями украшений. Дружинный бой — поединок двоих. „Ячейка“ дружинной структуры — „пара“ — „старший и младший“. Любопытно, что позднейшие попытки интерпретировать (уже в „регулярной“ европейской армии) эту самую „парность“ как „сыновство-отцовство“ неизменно терпели крах; не складывается: „сто сыновей и сто отцов“. „Отец“ в структуре регулярной армии один — „полковник“, „mon general“. Дружина же четко членится на „пары“ — „старший — младший“, „покровитель — помощник“, „друг — друг“. Дружинный полководец — не „отец“, не „полковник“, но „один из наших“, выборное лицо; с ним возможен спор, его возможно „сместить“. Таким дружинным полководцем предстает, например, ярчайшая личность русского средневековья: князь Святослав I… В основе дружинной ячейки — отношения „гомо“. Идеология регулярных армий активно вытесняет „друга-гомо“, усиленно насаждая культ „отца“, „патрона“. Нельзя сказать, что это самое „вытеснение“ не удается вовсе. Удается. Только результаты довольно любопытны. Всевозможные летописи, анналы и хроники сообщают нам крайне мало данных о жестокости дружинных походов. Скорее, напротив, подчеркивается некое воинское благородство, „иду на вы“; недаром именно из дружинных объединений вырастет „институт рыцарства“ во всем многообразии своих смыслов, и совсем в иной тональности описываются действия „прототипных“ регулярных армий — будь то воинство Атиллы или тумены Батыя. Здесь упор делается на „немилость к побежденным“, на „жестокое отношение к мирному населению“. Отметим, что „ячейка“, например, „монгольской модели“, уже не „гомо-пара“, а „десятка“, подчиненная „командиру-отцу“. Отношения „гомо“ теснятся, уходят в сферу „периферийных отношений“, перестают быть „основой идеологии“. Активные отношения с „другом“ заменяются абстрактной преданностью „отцу“. „Мужская дружба“, впрочем, терминологически держится в системе армейской идеологии, но, утратив свой гармонический „гомо-смысл“, преобразуется в некую ханжескую опять же абстракцию. Всю бездну гадости этого занятного ханжества надо еще и понять. То есть, надо понять, что молодой мужской особи, находящейся в системе регулярной армии, не полагается никакого „легального“ сексуально-эротического обслуживания; молодая мужская особь обязана довольствоваться терпеливым ожиданием „легитимного“ (пресловутый „законный брак“) соединения с единственной женской особью и „бескорыстной мужской дружбой“. (Что такое эта самая „бескорыстная дружба мужская“, скажите вы мне? Это стало быть, не гомоэрос, поскольку последний запрещен „официально“. А тогда какая же она бывает, эта „бескорыстная мужская дружба“? Ох! Никто не знает. Ужасно страшная тайна!). Но человек, поставленный ханжескими установками в невозможные для жизни условия (как пассажир Ильфа и Петрова: то ли танцевать с чемоданами, то ли нанять носильщика, чтобы танцевал рядышком), находит, конечно, „выход“; правда „выход“ этот не выглядит особенно гуманным, поскольку проявляется в ужесточении внутриармейских (внутриструктурных) отношений, в том самом немилосердии к побежденным. Жесткость, жестокость довлеют в идеологии регулярной армии как принцип…
Но… совершенное изгнание отношений „гомо“ из армейских систем, разумеется, не удается. Потому что… потому что эти отношения… естественны! Пресловутое „гони природу в дверь…“ Не возить же с собой в обозе женщин и, соответственно, детей! Ага! Значит, если бы возможно было возить (то есть нанимать носильщика, чтобы танцевал рядышком), то и не возникало бы отношений „гомо“? В том-то и дело, что в данном случае „мужское партнерство“ („мужская корыстная дружба“?) вовсе не заменяет, не подменяет собою некие „естественные“ отношения с женщиной. Социально-психологический смысл партнерства с женщиной — создание и поддержка „хозяйства“, экономической „ячейки“ обществ. Здесь же и „репродукция“, воспроизводство новых и новых „общественных единиц“. Социально-психологический смысл партнерства „гомо“ — взаимная активная поддержка, взаимопомощь при координации совместных социальных действий (воинские походы — для мужчин; „артельный“, совместный труд — для женщин). Разным социальным задачам соответствуют разные, гармонические для той или иной „общественной ситуации“ формы сексуально-эротического „обслуживания“…
Таким образом наш „гомо-архаист“, наш „ретроград“ оказывается прямо-таки „новатором гуманизма“! И вполне естественно его тянет именно к тем структурам, в которых (пусть рудиментарно) сохраняются „парные отношения гомо“. Отсюда и парадоксальное (на первый взгляд!) метание между воровской шайкой, казармой, самым „сливочным“ аристократизмом, католическим монастырем и старообрядческим скитом…
Впрочем, даже сторонники классификации отношений „гомо“ в качестве отношений „патологических“ вынуждены признать частоту и даже некую обязательность, непременность подобных отношений хотя бы в „добрачный“ (подростковый и юношеский) периоды человеческой жизни (см., например, Kinsey A.C., Pomeroy W.B., Martin C.E. „Sexual behavior in the human male.“ Philadelphia, 1948; или Kinsey A.C., Pomeroy W.B., Martin C.E., Gebhard P.H. „Sexual behavior in the human female.“ Philadelphia, 1953.)
Советский исследователь отношений „гомо“ и вовсе вынужден был „танцевать с двумя чемоданами в руках“ на предельной грани абсурда, утверждая при этом следующие занятные парадоксальности (опять же): „Гомосексуальные игры нередко встречаются у детей, хотя обычно они еще не имеют сексуальной окраски“, или — „Максимальная гомосексуальная активность приходится на этап формирования психосексуальной ориентации, когда еще выражено разделение коллективов на однополые группы“. Откуда взяты цитаты, не скажу, чтобы не обижать благополучно здравствующих авторов. Но кто мне объяснит, каким это образом „сексуальные игры“ все-таки „не имеют сексуальной окраски“?! Что же касается человеческих объединений („коллективов“?), то они имеют некую стабильную тенденцию именно „разделяться на однополые группы“ отнюдь не только в тех случаях, когда состоят из индивидов нежного возраста „формирования психосексуальных ориентации“… То есть как ни верти, какие ни вытанцовывай интересные „танцы с чемоданами“, а эти самые отношения „гомо“, они для человеческой особи — не патология, а норма, в какой бы форме ни проявлялись: в эротической, или же — в сугубо сексуальной, как самодостаточные, или же — в качестве некоего „элемента многообразия“…