Андрей Рублев

Северный Павел

– Дозволь передохнуть возле тебя?

– Отдыхай. На завалине места хватит.

Андрей, сняв со спины котомку, положил ее на завалину. Вернувшись к мужику, рассматривавшему снятое с телеги заднее колесо, спросил:

– Какая беда с колесом-то?

– Втулка треснула. А кузнеца нынче дома нету.

– Куда ж он подался?

– За холмом, со всеми целину огнем греет.

– Зачем? Теплынь же стоит.

– Видать, не понимаешь. Из-под вырубленного осинника земля вспахана. После прогрева-то огнем да сдобренная золой даст крупную рожь, а то и остистый овес. Только, на

мой погляд, зря они мочалятся.

– Пошто зря?

– А так, – мужик махнул рукой и, вздохнув, сказал: – Сельбище наше на боярской земле. Боярин с придурью. По весне сделал в монастырь вклад за здравие своей бабы.

– А чего чужого вклада испужались?

– Испужаешься! Вклад-то боярин учинил не серебром, не золотом, а живыми душами! Соседнюю с нами деревеньку в сорок изб с живыми людинами да с засеянными полями монастырю отдал. Станут тепереча они на своих же землях, от леса их руками отнятых, на монастырь робить, а жить с песнями в голодных брюхах.

– На боярскую дурь ведь княжеское слово водится.

– У тверского князя бояре в почете. Вот я и разумею, что зря нынче мужики землю вздабривают, потому как и к нашей деревеньке монахи длани протянут.

– Бог не выдаст.

– Да Богу за всей Русью не углядеть. А углядит, так бояре толстой свечой завсегда себе милость вымолят.

Мужик, замолчав, внимательно оглядел гостя и, заметив пыль на полах Андреева кафтана, сокрушенно сказал:

– Припылился ты малость, а боле того, видать, притомился.

– С утра на ногах.

– Куда путь лежит?

– В Московскую землю.

– До нее от нас недалече.

– Может, дозволишь возле себя ночь скоротать?

– Окажи милость.

Откуда-то приползла грозовая туча, наползла, и сразу потемнело.

– Сейчас ливанет.

– Нет. Который день стращает, а дождем не жалует. В избе у меня крыша не худая…

Грозовая туча под раскаты грома и вспышки молний в самом деле прошла стороной, не пролив и капли дождя.

В избе при свете лучины Андрей с хозяевами поели тертую редьку в квасу с душистым ржаным хлебом, беседовали о крестьянском житье, в котором больше всего забот от лысой бедности.

Молодуха, светловолосая и статная, с пригожим лицом, сидя за столом, качала ногой веревку от зыбки, висевшей посреди избы с канючившим младенцем.

– Сам посуди, легко ль мне жизнь править. Живу четвертый десяток, а уж вторую избу для семьи рублю. Первая стояла под Псковом. Тогда только оженился, и пришлось новое место искать. Боярскому тиуну моя женка приглянулась. Долбанул я его слегой, а он от моего обучения захромал на всю жизнь – силой Господь меня не обошел, а нам пришлось от боярского гнева уносить ноги на новые места. В Тверском княжестве поставил новую избу. Поле от леса отнял. Не велико, но кормит. Даве поминал тебе про деревеньку, в монастырь отданную. Так вот, тепереча побаиваюсь, чтобы и наша монахам не понадобилась.

Хозяин, замолчав, доел лежавший на столе кусок хлеба и спросил:

– Московская земля не мала, в кое место идешь?

– Под Радонеж.

– Житье в Московской земле, поди, лучше, чем здеся? Слыхал, будто Москва больно богата.

– Не

забывай, что и там есть монастыри и бояре.

– Велишь понимать, что черным людям на Руси житье везде с кусучими блохами?

– Пожалуй, так. Конешно, жить можно везде не худо, ежели спина хорошо гнется.

– Мне такого не дано, я на любого обидчика иду с жердью. А коли боле назлят, так с ножом начну кидаться.

Молодуха, услышав сказанное мужем, торопливо перекрестилась:

– Будет на ночь глядя пустое с языка скидывать! Боярин наш хозяин своей земли. Может ей располагать по своей воле.

– Землей может, а живыми душами нет. Кто, как не они, подаренную землю обучили хлеб родить?

Канючивший ребенок стих, а жердь, на которой подвешена зыбка, перестала поскрипывать. В вилке светца догорала лучина. Опадавшие с нее угольки, шипя, гасли в подставленной бадейке с водой. Молодуха проворно вставила в вилку новую лучину, сказала, сдержав зевоту:

– Сходили бы на волю, покеда лежанки излажу.

Хозяин и Андрей, встав из-за стола, вышли из избы и сели на завалинку. Ночь стояла темная, с небом, засыпанным звездами. На заречной стороне в полях верещали коростели, будто кто-то настойчиво скоблил гвоздем по железу. Андрей первым обратил внимание на дальнее зарево.

– Гляди, никак, горит что-то?

Хозяин, встав и вытянув шею, посмотрел на зарево и довольно сказал:

– Горит! Должно монастырскую мельницу подпалили.

Из монастыря донесся набат.

– Так и есть. Людины обиду с души обидой смывают.

Ночь наполнилась голосами. Люди собирались кучками, что-то говорили друг другу, с интересом наблюдая за полыхавшим вдали пламенем. Колокола в монастыре вызванивали набат, но из деревеньки на Премудрой речке тушить пожар никто не бежал.

2

В монастыре Святой Троицы в северной его стороне Никольские ворота выходят к оврагу, промытому речкой Кончурой. Неподалеку от ворот, среди расставленных на пеньках колод-ульев, прикрытых от дождя берестой, подле стены вытоптана тропинка.

Миновал полдень жаркого дня.

На тропинке весело от пчелиного жужжания. Ходят по ней, беседуя, игумен Сергий Радонежский и его крестник – молодой князь, Юрий Дмитриевич, брат московского князя Василия. Неласков взгляд Сергия. Огорчает его крестник – на все замечания крестного охотно дает обещания смирить гордыню перед братом, но обещанного не выполняет.

Юрий ростом высок и статен. Даже в походке проскальзывает присущая ему надменность и чрезмерное себялюбие. Нет в его взгляде тепла, которое в избытке у брата Василия. На лицо Юрий для мужа излишне красив. Одежду носит броскую, богато расшитую серебром и золотом. Получив от отца Звенигород, поставил здесь каменные палаты, но после смерти отца старается чаще бывать в Москве под предлогом заботы о матери, а та в нем души не чает. Живя в Москве, Юрий заводит связи среди бояр, настроенных против брата. Отстраненные от дел Василием, они охотно слушают сплетни Юрия о брате, которому тот всегда завидовал. В Звенигороде Юрий окружил себя боярами, у которых не лежала душа к брату.