Андрей Рублев
Шрифт:
Даниил был старше Андрея на несколько лет. Он имел мягкий характер, старался быть немногословным, но мысли свои излагал четко и не оставлял возможностей для домыслов, а говорил тихо и неторопливо. Его ласковые глаза темнели, когда он был взволнован или разгневан. А когда он о чем-то глубоко задумывался, начинал по привычке дышать на руки, будто отогревая озябшие ладони.
С первого дня после прихода в монастырь Андрей был заботливо принят в келье Даниила.
Они скоротали вместе уже две лютых зимы, долгими зимними вечерами под завывания вьюг успели
Оценив одаренность Андрея, Даниил старался не мешать ему идти по однажды выбранному творческому пути. Он охотно посвящал Андрея в тайны мастерства, полученные за годы работы, но делал это осторожно, ненавязчиво. Андрей в свою очередь сознавал, что Даниил сильнее его в замысле иконных сюжетов. А Даниил чувствовал превосходство Андрея в умении выбрать нужный для той или иной иконы цвет.
Жизнь двух живописцев текла мирно. Они старались быть в стороне от всего, чем наполнялся монашеский быт, посвящая редкий досуг чтению хранящихся в монастыре манускриптов. Андрей увлекался чтением Евангелия и во время работы рассказывал прочитанные и заученные им главы.
Намокший под дождем боярин Крапивин рывком отворил дверь и смело шагнул в келью.
– Кто тута Андрей Рублев?
Даниил оглядел вошедшего, а тот от его взгляда торопливо перекрестился.
– Меня так зовут, – сообщил спокойно Андрей.
– Надобен ты мне. Хочу, чтоб икону сотворил.
– Какую икону? – спросил Андрей, все так же не отрываясь от работы.
– Погляди, – протянул боярин икону, поспешно достав ее из сумы.
Андрей встал и, мельком взглянув на пришельца, взял икону и позвал Даниила.
– Погляди, отец, какая византийская древность.
– Святитель Василий, – сказал Даниил, внимательно рассмотрев икону.
– Он самый, – поспешно подтвердил гость, обрадовавшись, что иконой заинтересовались оба живописца. – Сделай милость, сотвори с нее повторение, только побольше, но чтобы точь-в-точь.
– Уволь, боярин. Сего не делаю. Но могу написать новую по своему разумению.
– Да как же можно такое сказывать? Ты все можешь. Люди сказывают. Боярин Тимофей, сродственник мой, купил у тебя две иконы.
– Мною написанные, но не повторы с древних икон. Грешно писать повторения без умения, да еще с неповторимой византийской древности.
Разозлившись, боярин покраснел и дышал открытым ртом.
– Судишь ходко. Умником себя выставляешь. Добром не согласен, так заставят. Я, брат, обид не прощаю. Заставлю сотворить повтор.
– Заставить можно пекаря просфору испечь, да и то не всякого. Иконы пишутся по велению души.
– Вот ты и повели своей душе написать надобную мне икону.
Андрей вернул икону боярину и, сев на прежнее место, спокойно сказал:
– Сделай милость, освободи нас от своего дыхания.
– Смотри! Пожалеешь! Ишь, до чего заелся на Божьих хлебах. До самого Никона дойду, а писать икону тебя заставлю. Крапивин слов на ветер не кидает. Попомни!
Когда пришелец ушел, Андрей, устало
– Если станут заставлять…
– Никон с разумением, – махнул ладонью Даниил.
– Но уж больно угодничает перед знатными боярами. А этот по бороде видать, что знатен. А икона у него просто диво дивное. Радостно даже, что подержал такую древность в руках.
Задумавшись, Андрей поднялся с места, отворил дверь кельи, и стало слышно, как капли дождя щелкают по лужам.
– А ведь придет время, отец Даниил, когда иконописцы, держа в руках писанные нами иконы, будут уклоняться писать с них повторения, уважая память тех, кто их сотворил. Будут у Руси свои иконы, неповторимые, как она сама.
Стоя у раскрытой двери и слушая шум дождя, Андрей сказал уверенно:
– До самой ночи не перестанет. Спать под его шум люблю, – сны радостные снятся…
4
Бывало, что изограф Прохор из Городца чередовал иконописание и книгописание, а обладая четким почерком, занимался этим с присущим ему трудовым усердием.
Солнечным утром, сменившим дождливость, Прохор, подвинув стол к открытой двери кельи, исписывал очередной пергаментный лист заказанного ему Евангелия. Прикрыв правый глаз, старательно выводил на листе буквицы слов Евангелия от Иоанна.
Рано став монахом Троицкого монастыря, Прохор втаптывал в житейскую тропу пятидесятый год. Бородка у Прохора острым клином, а волосы в ней курчавятся, оттого что на ночь заплетает их в косицу. Лицо под сеткой морщин бескровно и костисто. Серые глаза смотрят ласково, но пытливо из глубоких впадин. Узкие ладони с тонкими пальцами в жгутиках сухожилий. В монастыре иконы, писанные его кистью, привлекали внимание мирян и охотно покупались.
Выговаривая вполголоса написуемые слова, Прохор услышал возле двери шаги, а следом тихо прозвучало привычное приветствие, призывавшее Бога помочь в трудах.
Дописав буквицу и взглянув на подошедшего, Прохор спросил:
– С чем пожаловал ко мне, грешному, мудрый отец Епифаний?
– С вестью, коя и для тебя будет удивительна.
Гость стоял перед Прохором, заложив руки за спину. Он был высок и худощав. Из-под скуфьи мягко ниспадают на плечи пряди темных волос. Лицо холеное. Бородка веером прикрывает подбородок и щеки. Взгляд темных глаз быстр и остр. Об Епифании идет молва как о дотошном правдивом летописце – недаром люди величают его то мудрый, а то даже и премудрый.
Епифаний свободно изъясняется на латинском и греческом языках, а главное, памятлив на все, чем жила и живет Русь. Игуменом Сергием в Троицком монастыре ему доверена сохранность редчайших по древности книг и летописей, многие из которых Епифаний хранит в тайнике под одной из башен. Завел тайность хранения он после того, как Тохтамыш предал в Московском Кремле огню книги и летописи.
Живет он в Троице из-за ее близости к Москве. Здесь Епифаний находит возможности узнавать от ходоков обо всем происходящем за стенами монастыря. Он дружит с Прохором и доверяет ему во всем.