Андрей Рублев
Шрифт:
Живописцы в пути четвертый день. Ночи коротают в съезжих избах, просыпаясь от шуршания тараканов. Возвращаются монахи в монастырь из боярской вотчины под Костромой. Отвозили Евангелие, украшенное живописью. Заказ на Евангелие получили от молодого боярина, задумавшего одарить им своего престарелого деда, воеводу Стратилата Ползунова. Живописцы прожили в вотчине две недели в просторных хоромах, в жарком тепле. От хозяев слышали только уважительные слова. В бане парились. Кормили их сытно наваристыми щами, жареными гусями, грибными солениями и запивать еду не возбраняли медами и душистыми квасами. Воевода щедро отблагодарил мастеров, наказав отвести в Троицкий монастырь вклад
Выехав из сельбища в ранний час, ямщик и путники с опаской сегодня поглядывали на лесную дорогу. Тянулась она в сугробном «корыте» – по узкой лесной просеке. Деревья в иных местах стояли так близко к ней, что отводы возка стукались о мерзлые стволы, да и повороты на дороге часты. Опасения путников небеспричинны. На последнем постое они наслушались всяких бывальщин про волчьи стаи. Сказывали их ямщики убедительно, трудно было не верить в правдивость рассказов. Выезд из сельбища, по примете, и вовсе сулил несчастье – сегодня ни один пес не подал голоса, хотя ямщик не скупился на щелчки плетью, покрикивая на коней. Это, по примете, не к добру.
Зимний путь не прыток. У путников избыток времени для дремоты, крепкого сна и раздумий. Однако спать нельзя – примета понуждает бодрствовать. Андрей любит раздумия. Их у него всегда избыток. Чаще всего теперь думает он о сочетании красок, а в этом пути посещают его раздумия обо всем, что пришлось повидать и услышать за время краткого соприкосновения с новыми людьми, с их житейскими заботами, с воспоминаниями о былых ратных делах. Все это оживило в сознании Андрея то личное, что было не забыто им за шесть лет однообразного житья в монастыре. Андрей приучил не давать волю своим воспоминаниям, и, как бы ни были они настойчивы, он отбросил их, разом мысли вернулись в келью к поискам образов, предназначавшихся для украшения пергаментных листов, содержащих свидетельства евангелистов о земной жизни Христа.
Андрей долго размышлял, как украсить Евангелие, как подобрать краски, как найти образы, достойные страниц книги, в которой буквами увековечены святые для него истины. И вот наконец он приступил к работе. Украшая начальные буквицы изображениями птиц, змей и животных, Андрей, сам того не замечая, словно одухотворял их, наделял добротой. В связи с этими рисунками возникали горячие споры с Даниилом. Андрею не раз приходилось убеждать друга в верности своего замысла. Даниилу не понравилось изображение орла, символизирующего евангелиста Иоанна, он доказывал Андрею, что тот неверно написал эту хищную птицу. Андрей в свою очередь, защищая это изображение, уверял Даниила, что намеренно придал хищнику облик доброты и смирения, ибо именно так замыслил он оформить все Евангелие. Вскоре Даниил похвалил другой его рисунок – ангела, символизирующего евангелиста Матфея, – и Андрей был счастлив. Этот рисунок, написанный голубой и лиловой красками, которые Андрей особенно любил, ему тоже пришелся по душе. Теперь Андрей и в живописи ими достигал совершенства.
С удовольствием Андрей вспомнил, как престарелый одноглазый воевода с благоговением перелистывал пергаментные листы Евангелия и тепло благодарил за его украшение.
– Спишь, что ли? – неожиданно спросил Даниил, прервал Андреевы раздумья.
– Упаси бог. Путь по нерадостным местам. Того и гляди, со зверьем встретишься.
– Волчьи места миновали, – спокойно сообщил ямщик, соскребая с усов льдинки от замерзшего дыхания. – Почивайте без опаски. Я за жизнь с облучка на волков вдоволь нагляделся, но милостью Николыугодника от беды уберегся. Примечаю, тревожитесь, наслушавшись всяких страстей про зверье.
– Так ведь сказывали люди бывалые.
– Ямщики сказывали,
– Опять же и собаки нас молчком проводили.
– А какая в том дивовина? Жрут псы сытно, вот и ленятся на лай. – Ямщик усмехнулся и добавил: – В приметах людская мудрость, а она все одно что костыль увечному. Почивайте, ежели охота. По реке долго покатим.
Ямщик, соскочив с облучка, щелкая кнутом, бежал рядом с возком, прикрикнул на коней и, согревшись, снова ловко сел на облучок. Лошади ускорили бег. Спокойствие ямщика Андрею понравилось, вскоре он прикрыл глаза и задремал.
Даниил тем временем, сощуривая глаза, любовался блеском снежинок на сугробах. В иных местах снег со льда был выметен и лед блистал под солнцем, как подернутое патиной серебро.
Даниил также ворошил память о днях, прожитых в вотчине. Суматошность людского житья, от которого он давно отвык, привлекла его всяким мирским словом и делом. Его волновали лукавые искорки в глазах молодок. Запомнился Даниилу облик жены воеводы. Лицо старухи, на котором женскую горделивость и достоинство была бессильна притушить даже старость, было похоже на икону древнего письма. Мирская жизнь вторглась в его сознание, и ему стало жаль себя, жаль, что его жизнь протекала в стороне от всего, чем жили люди в миру.
Лошади волокли возок. Все меньше оставалось верст до монастыря, где после шести лет надуманного молчания Никон принял игуменство, а миролюбивый старец Савва отбыл в звенигородский монастырь. Даниил видел, что Никон за годы пребывания в мнимой тени сумел, обогащая обитель, надломить незыблемость устоев монашества, заведенных волей отца Сергия.
Придя в монастырь на послух отроком, Даниил, благословленный на постриг Сергием, болезненно переживал малейшие нововведения Никона. Все, что творилось окрест, было ему известно, а потому его не удивило, что прошедшим летом пахари, превращенные в данников монастыря, от обиды за свое горестное житье пожгли все заготовленное монастырем для продажи сено. Черные люди вымещали злость на людях в монашеских рясах, утерявших милосердие…
На глади зимника, на поворотах, возок заносило в сторону.
Бородатый ямщик пел тоскливую песню, изредка щелкая плетью. Даниил вслушивался в слова о редких радостях в житье пахаря…
3
Темень ночей с яркими зрачками звезд. И снова природу охватило могучее весеннее томление, славящее все тайны пробуждения земли, оживающей от зимнего оцепенения.
К жильцам келий не приходит желанный сон. Хоронясь от бессонницы, иноки, чтобы не мучить себя загадками памяти, читают молитвы, шелестят страницами церковных книг. Однако текут нескончаемой чередой мысли о человеческих устремлениях к житейскому со всей его праведностью и греховностью. К житейскому, от которого не заслоняет монашеская ряса, обязанная своей чернотой символизировать принятое при постриге отрешение от всего, что было оставлено за монастырским порогом. Но весна рушит любые символы отрешения…
В келье Даниила Черного в лампадке шевелится огонек.
Андрей на лежанке, подложив руки под голову, смотрит на него, вслушивается в тишину весенней ночи со звенящей россыпью соловьиного пения.
Во сне ему привиделись иконы, написанные для храма в вотчине Ирины, и сама боярыня. Проснулся от того, что в храме он не увидел икон. Эти мысли, напугав, подняли Андрея на ноги. Он встал, подойдя к бадейке с водой, напился из деревянного ковшика.
– Пошто не спишь? – услышал он голос Даниила.