Андрей Рублев
Шрифт:
Выйдя на волю, закашлялась от утренней сыроватой прохлады и медленно пошла к надвратной башне, расплывчатые очертания которой виднелись в мглистости туманного рассвета. По крутой лестнице поднялась на гульбище и снова закашляла, задохнувшись от сердцебиения. Ариадна уже спешила к ней навстречу, проворно сбежав с башни.
– Пошто здесь, матушка?
– Пришла, потому как пробудилась от дум о тебе.
– Докука я вам, – потупив взор, сказала монахиня.
Игуменья, ласково посмотрев на нее, спросила:
– Видела я седни после всенощной
– Вся холодею от мыслей, как он там, – не поднимая взгляда, прошептала Ариадна. – Иной раз даже шаги слышу, будто его шаги.
– А он и впрямь идет к тебе. – Игуменья подняла руку, словно останавливая готовые вырваться из уст монахини вопросы. – Не оговорилась. Идет к тебе. Но больше ни о чем не спрашивай. Пособи на башню подняться. Вместе утро встретим. Только ты ни о чем не спрашивай. Пойдем!
В посаде начали побудку ранние петухи…
2
В сумерки в беседке, поставленной в роще возле говорливого родника, Рипсимия беседовала с Андреем Рублевым.
После его появления в обители прошло три дня. Встреча Андрея с Ариадной, прошедшая в присутствии игуменьи, была молчалива. Привезенные Андреем иконы на второй день были освящены, и Андрей с помощью монахинь и отца Ираклия установили их в храме на местах, указанных игуменьей.
Рипсимия заметила порошу седины на Андреевых висках. Светлы волосы, но снежок виден. Говорит Рипсимия тихо, чтобы каждое слово приобретало надобный ей смысл. Говорит ласково о неласковом, будто материнской ладонью по голове гладит:
– Не так огонь тело жжет, как душу разлука с другом. Вот чего, Андрей, надобно тебе осознать и вразумить себя на будущее житье с сим сознанием. Ты должен сие постичь, дабы в разумении сестры Ариадны ожил надобный ей покой. Надобно быть уверенной в том, что походка твоего житья не будет давать сбоя, как у заморенного коня. Чтобы тебе стало ясно, что твоя участь – это горестное мирское одиночество, а участь Ариадны – в смирении монашеского обета. Своей властью решила дать вам еще раз ощутить живую взаимную преданность друг друга, дабы могли жить с этой преданностью до конца ваших земных дней. Бог рассудит, права ли я была принять такое решение. Надеюсь, что сумею вымолить за него прощение. Прости, что вынудила тебя сызнова болью ожечь и без того болезную душевную рану.
Игуменья встала и, опираясь на посох, вышла из беседки, остановилась на тропе и, повернувшись к Андрею, сказала:
– Иконы, привезенные тобой, как одарение обители от Исидора, будут приснопамятны. Писаны тобой с верой в праведность их сотворения. Отвезешь обительское благодарение Исидору.
– В Новгород, матушка, больше не вернусь.
– В грамотке Исидора прописано о твоем нежелании жить в Новгороде, – подняв бровь, спокойно сказала она и продолжила: – Но старец все же надеется, что поймешь пользу для себя работы с Феофаном Греком. А ты, стало быть, решил не возвращаться в Новгород. Вот ведь как.
Игуменья, задумавшись, опять прошлась по тропе, а вернувшись, заговорила, вспоминая:
– Творения Феофана у Спаса на Ильине я повидала. Оторопь одолевает от погляда на них, а в разуме оживает холодок
– Прости, матушка, за дерзновенность, но я не хочу бояться Господа. Хочу зрить в нем защитника для себя от всех житейских напастей. Вся черная Русь не хочет бояться Господа, молит его быть заступником.
От слов Андрея лицо игуменьи посуровело.
– Все высказанное мне было ясно от погляда. В твоих иконах вижу твою истовую веру в то, что все божественное должно быть милосердным для многострадальной Великой Руси. Господь дозволил тебе встать за Русь на Куликовом поле и выйти из того Страшного суда живым, чтобы ты смог поведать о божественном милосердии, кое должно повелевать человечьим существованием. Все сказанное тобой сейчас – это голос твоей душевной обиды и боли. Эти мысли свои хорони в разуме, более никому не сказывай. Не поймут тебя, а хуже того, углядев во всем сотворенном тобой неугодное Церкви, растопчут. Дабы служить Христовой вере, тебе, Андрей, надобно постичь человечье смирение. – Игуменья замолчала, но, почти сразу прервав молчание, спросила: – Все сказанное тобой сейчас – это голос твоей душевной обиды и боли?
– Отсюда мыслю податься в Москву. Наведаюсь в монастырь Святой Троицы. Спрошу совета у того, кто первым благословил меня быть иконописцем.
– У отца Сергия Радонежского?
– У него, матушка.
3
Поздний вечер духовит от аромата ландышей.
По настенному гульбищу шли игуменья Рипсимия, Ариадна и Андрей. Это был последний вечер Андрея в обители.
За прожитую Андреем неделю он часто встречался с Ариадной, и проходили эти встречи в молчании. Мыслей у обоих был избыток, но не было слов, способных выявить всю их глубину. Взгляды говорили все, что они не могли высказать словами. Иногда молчание нарушала Ариадна и снова и снова уверяла Андрея, что после этого свидания будет спокойна за его жизнь.
Лунный шар, поднявшись ввысь, притушил свою раскаленность серебристым блеском, разукрасил ночную природу полосами голубого света и синих теней.
Игуменья, дойдя до скамейки возле башни, остановилась:
– Притомилась! Шагайте без меня. Посижу малость.
Ариадна с Андреем, поклонившись, пошли дальше.
Высокие ели в иных местах так близко стояли к стене, что их ветви нависали над гульбищем. Из леса тянуло прохладой.
– О чем думаешь, Андреюшко?
– Про завтрашнее утро.
– Меня оно не тревожит. Расстаемся с крепкой памятью друг о друге. Судьба разлучила нас, но ты всегда будешь рядом. Любовь наша, чувства наши остались неприкосновенными, они у нас судьбой не отняты, да и бессильна она отнять их. Жить станем памятью, а в ней греховность так же одинакова, как праведность. А греховна ли наша любовь, Андреюшко?
– Век тебя и слова твои не забуду. Христос тому свидетель.
Долго они шли в темноте, оба молчали, а выйдя на свет, остановились, засмотревшись на переливы лунного отражения в реке. Ариадна заговорила первой: