Андрей Рублев
Шрифт:
Песня неслась оттуда. Слов еще нельзя было разобрать, но в ее переливах чувствовалaсь грусть.
Седой человек с перевязанной головой, сидевший на пороге шалаша, укрытого в густом малиннике, порывисто встал, прислушался. Некоторое время не шевелился, чутко внимал волнующим знакомым звукам. Наброшенный на плечи рваный, когда–то нарядный кафтан сполз со спины, упал в мокрую траву.
– Орка! – тихо позвал он.
Из шалаша выглянул молоденький тонколицый татарин в стеганом ватном халате и в лисьем малахае, нахлобученном на глаза.
– Што, бачка Лукинич?
– Слышь, поют?
Орка вытянул худую мальчишечью шею, застыл.
– И–их, поют! Карашо поют… – мечтательно щурясь, покачал он головой и вдруг спохватился: кто поет? Настороженность мелькнула в его черных стремительных глазах, но тут же они снова превратились в добродушные щелочки. – Наши поют, московские. Жалко, Андрейки и Темира нет, охотничают все, а то бы тоже послушали.
– Да, наши вроде, – согласился Лукинич; подумал: «С чего поют?»
А песня приближалась. Все отчетливей доносились ее слова, все громче становился топот бегущих по дороге тысячных конских ног. Но вот взвился над лесом в последний раз звонкий голос запевалы:
Все венки да поверх воды,
А мой потонул,
Все мужья из Москвы пришли,
А мой не идет,
Знать, он запропал.
«А мой не идет, знать, он запропал!» – подхватили сотни голосов и смолкли. Слышался лишь стук копыт и унылый шум усилившегося дождя.
Как давно он не был среди своих! А может, ему все только почудилось? И песни никакой не было…
Лукинич уже не отличал перестука водяных капель от топота – все слилось. На миг ему стало не по себе. Резко дернув плечами – после сечи в Кремле появилось у него это, торопливо, насколько позволяла хромота, заковылял к дороге.
– Куда ты, бачка?
Подхватив лежавший на траве кафтан, Орка бросился за Лукиничем.
– И–их, шустрый какой, шустрый! – нагнав его, затараторил молодец. – Погодь, бачка, я лук возьму. А то ненароком вороги. А ты бежишь. В другой раз Темир, Орка, другой усмарь могут и не спасти…
Лукинич, не отвечая, шагал напрямик через мокрые, потемневшие от дождя кусты. Когда вышел на обочину, по дороге уже ехали всадники. От волнения зарябило в глазах, но признал сразу: «Наши! Дружина великого князя!» Непоодаль, прячась за кустом, настороженно сопел Орка.
Понемногу Лукинич успокаивался, сердце колотилось уже не так сильно. Всадники ехали быстро. Перед его глазами мелькали их нахохлившиеся фигуры в темных плащах и высоких шлемах. Но разве запамятуешь тех, с кем долгие годы скакал в ратях и походах… Вот Ермилыч, старый сотник великокняжьей дружины, что учил его, молодого парня из Можайска, ратному умельству. А вон тот – Микула из Звенигорода, когда–то огненно–рыжий, а ныне посветлевший от густой седины, с которым годов двадцать тому начинал он московскую службу. Крайний справа – Митяйка, молодой кметь со шрамом от уха до рта, что белел сквозь бороду, – на Воже собственноручно вытащил его, раненного в голову, из речки. Ивашко, всегда хмурый молчун, на Куликовом поле он спас Лукинича, отрубив руку фряга с занесенной над тем шпагой. И еще многих своих знакомцев увидел он…
На убогого человека в рваном кафтане и мужичьих портах никто не обращал внимания – мало ли бродило в ту пору бездомных, искалеченных горемык. Никого не окликал и Лукинич. Стоял молча, тяжело опираясь на большую сучковатую палку, недвижный, одинокий, и комья мокрой дорожной грязи, летевшие из–под копыт, растекаясь, чернили его сильно тронутые сединой волосы, лицо и одежду.
Вдруг бывший дружинник встрепенулся, в груди опять зачастило сердце… Князь Митрий Иваныч! Вот он приближается, сильный, рослый, на голове позолоченный шлем с красным страусиным пером. Он–то, может, узнает? Того, кто два десятка годов служил ему верно. Лукинич не отрывал глаз от лица великого князя. И тот, хоть ехал задумавшись, опустив голову, будто почувствовал это. Взгляд Дмитрия Ивановича скользнул по стоявшему на обочине человеку, по его мокрой грязной одежде, по непокрытой перевязанной голове. Скользнул, задержался на миг – и перенесся куда–то дальше.
Не познал! Губы Лукинича дрогнули в горькой усмешке. Насупившись, смотрел на проезжавших мимо Владимира Серпуховского, удельных князей, воевод. Никому он не нужен, искалеченный, старый – сорок годов уже ему. В монастырь теперь аль по дворам просить милостыню? Да и вообще, надо ли по белу свету мыкаться, когда потеряно все – Аленушка, друзья, сила? Зачем он остался живой?
…Тяжело раненный, упал тогда Лукинич под ноги татарских лошадей, но они не растоптали его. Иван Рублев, упав замертво, прикрыл бесчувственного друга своим телом, и лишь удар копыта раздробил колено у него. Об этом Лукинич узнал позже от спасших его и Андрейку московских татар. Под утро, когда ордынцы, нахлебавшись кумыса и насытившись женками, крепко спали во дворах, на площадях и улицах Кремля, три кожевенника – рослый, с лицом в оспе староста Темир, молоденький колючеглазый Орка и плечистый, кряжистый Ахмет – прокрались к месту последней сечи. Они хотели разыскать тела своего тысяцкого Ивана, и Андрейки, чтобы предать их земле. Хотя кожевенники были одеты в бараньи тулупы и лисьи малахаи, снятые с убитых ордынцев, их узнал и окликнул Андрейка. Отрок был оглушен ударом сабли по шлему. Опять начала кровоточить рана, и он потерял сознание. Андрейка пришел в себя только под вечер, но кругом еще расхаживали пьяные степняки, и он затаился. Рядом лежали трупы убитых, растоптанных лошадьми близких, знакомых и незнакомых людей. Глядя в мертвое, изувеченное лицо брата Ивана, на залитую кровью Алену Дмитревну, на лежащего ничком Лукинича, отрок тихо плакал. Когда совсем стемнело и насильники наконец утихомирились, Андрейка стал выбираться из этого кровавого месива, случайно дотронулся до Лукинича, и тот вдруг застонал… Напялив на отрока татарскую одежду, кожевенники вывели его из Кремля, каким–то чудом удалось им пронести через ордынские заставы и своего тысяцкого. Отойдя на несколько верст от Москвы, укрылись в дремучем ельнике.
Лукинич вспоминал все, а перед его глазами мелькали конские крупы, хвосты, сапоги, вдетые в стремена, летела из–под копыт грязная жижа. Но он все стоял на обочине, тяжело опираясь на палку, и больше не поднимал головы. Орка настороженно выглядывал из–за кустов, несколько раз звал бачку, однако тот не откликался.
В рядах конницы кто–то замешкался, нарушил строй. Послышались недовольные окрики, брань. Их перекрыл громкий возглас, неуверенный, удивленный:
– Никак Лукинич?!
Перед глазами воина выросла пегая лошадиная грудь, оскаленная морда. Кто–то спрыгнул рядом, прямо в лужу, следом – второй. Лукинич ахнул, тихо, обрадованно произнес:
– Михалка! Антипка!
– Они самые! – молодым баском загремел Михалка. – От так так! С Москвы, чай? И живой?! Я ж говорю Антипке: дядька вон стоит. А он – нет да нет, – счастливо улыбаясь, выкрикивал он и вдруг задорно навалился на старшого, лобызаясь, не опрокинул едва.
Лицо Лукинича перекосилось от боли, он стал медленно оседать. Орка выскочил из–за кустов, успел поддержать его, заорал зло:
– И–их, медведь! Слепой, что ль? Шайтан, ничего не видишь! Тьфу!
Михалка при неожиданном появлении татарина опешил, схватился за меч, но, увидев, как доверчиво оперся на его плечо дядька, сразу понял свою промашку, стал оправдываться.
– Будет тебе! – махнул рукой Лукинич. Хотя потревоженная молодцом нога продолжала болеть, улыбнулся, сказал, больше обращаясь к себе, чем к парням: – Познали все ж меня.