Андрей Рублев
Шрифт:
– Пропадет его умельство великое, – не отступался Савва и, понизив голос, как–то признался доверительно:
– Я, отче, грех на душу взял. Коли отрок на конюшне трудился, был в его келейке и под тюфячком узрел на холсте углем писания его. Должно, сродников своих намалевал. Диво! – покачал Савва крупной головой, заросшей начавшими седеть светлыми волосами и бородой. – Опасаюсь больно, может пропасть дар его великий.
Но игумен оставался непреклонен:
– Все во власти Господа нашего. Не смеем мы Божью душу неволить.
– А может, подселить к нему в келейку кого? Живет один–одинешенек, не с кем словом обмолвиться.
– Аще подселить кого, так надобно, дабы по сердцу ему был, не то вовсе худо станет.
– Может, Данилку Черного, коего летом брат его, Симеон, в обитель привел?
– Истину глаголешь! – оживился отец Сергий. – Симеон – ведомый на Руси живописец, да и Данилка хорошо ученичествует в дружине Исакия. Может, оно на пользу пойдет.
Не по–доброму принял поначалу Андрейка нового сокелейника. Не нравилось ему, как он громко разговаривает и смеется. Мешало и то, что он похрапывает во сне, когда отрок из–за грустных своих мыслей порой не мог долго заснуть и все ворочался с боку на бок на тощем, набитом соломой тюфяке. Раздражало и то, как звучно он чавкает, поглощая скудную монастырскую еду. Раньше Андрейка не раз встречал Данилку в обители, когда трудились в поле или в лесу, но не разговаривал с ним, да и теперь не жаловал беседами. Данилка учился живописанию в дружине Исакия, он тоже еще не принял постриг. В свободное от монастырских работ и молитв время малевал углем на холсте образы Господни, ангелов и праведников и все хвалился перед Андрейкой. А тот равнодушно взирал на его творения, они ему не нравились. «По–стародавнему малюет, – оценивал Андрейка. – Образы недвижны, лики будто на тебя смотрят, не то что рисованные гречином Гойтаном в соборе Успения в Москве». Но на вопросы Данилки, нравится ли ему, не отвечал ни да, ни нет.
Данилка не обижался, со смугловатого лица его с уже пробивавшимися темными усиками и бородкой не сходила приветливая ухмылка. Он был далеко не глуп и, памятуя просьбу игумена, всячески старался вывести отрока из дурмана, в котором тот жил, звал в дружину отца Исакия. Однако это не удавалось.
Помог случай. Зима была на исходе, когда по сохранившемуся еще санному пути перед тем, как он сменится весенним бездорожьем, в обители объявился брат Данилки Симеон Черный. Был он ведомым живописцем, писал иконы не только для московских церквей, работал и в других городах, даже в Византии, Сирии, Египте. Симеон возвращался в Москву из Великого Новгорода и по пути решил повидать брата, а заодно рассказать преподобному о дивных росписях Феофана Гречина, которые видел в новгородской церкви Спаса на Ильине.
По приезде иконописца после трапезы провели в келью игумена. Отец Сергий долго беседовал с Симеоном. Художник был смугл, как Данилка, но много старше. В темных волосах и бороде поблескивали седые нити, сильные руки его с длинными, с въевшейся краской пальцами все время двигались, когда он рассказывал преподобному о потрясшем его умельстве гречина.
Выслушав его, игумен какое–то время молчал, задумавшись, потом молвил:
– Благодарствую тебя, сын мой, что не забыл дорогу в обитель. Поживи у нас день–другой, с братом повстречаешься. А еще хочу просить тебя, Симеоне, дабы ты поведал про все, что рассказал мне, ученикам–иконописцам, среди коих и брат твой Данилка.
Живописец хотел сегодня же уехать, пока еще не развезло дороги, но не стал перечить преподобному.
В монастырской трапезной, куда по зову Саввы явились Исакий с учениками, Симеон Черный повторил братии рассказанное игумену:
– В потолке купола церкви Спаса на Ильине писан Христос Вседержитель, грозный взгляд коего пронзает душу, наводит страх и трепет на каждого, кто зрит его! Вокруг же Вседержителя, я на хоры лазал, надпись из псалмов Давыдовых сделана: «Господи, из небеси на землю призри, услышати воздыхания окованных и разрешити сыны умерщвенных, да проповедует имя Господне в Сионе».
Симеон глотнул слюну, чтобы смочить пересохшее горло и заговорил снова:
– А под Вседержителем размалеваны Силы Небесные – архангелы, серафимы, херувимы. В руках же архангелов невиданно великие зерцала, коих и не писал доныне никто на Руси такими. Под Силами Небесными не пророки, а праотцы – Адам, Авель, Енох, Сиф, Ной, Мельхисидек, Илья, Иоанн Предтеча, и смотрят они не долу на человецей, а на Христа, будто заступники они и просят его о спасении мира.
Андрейка, хоть и польстило ему, что его позвали, вначале слушал рассеянно, мысли его были заняты своим, но в конце концов заинтересовался. О Феофане Греке отрок наслышался еще в Москве в Чудовом монастыре от монахов–иконописцев. Но толком так и не знал, что же это такое, в чем скрыто великое живописное мастерство гречина. Теперь, понемногу увлекшись, он весь обратился в слух и внимал рассказу Симеона с необычным для себя в последнее время прилежанием. Ведь отрок еще совсем недавно, до нашествия Тохтамыша, решил посвятить свою жизнь искусству писать иконы и фрески.
Ему впервые захотелось поделиться с Данилкой услышанным. Но после вечерни за ужином в трапезной того почему–то не оказалось.
Ночью Андрейке приснился грозный Вседержитель, такой, как поведал о нем Симеон. Не тот благолепный Иисус Христос, не очень умело намалеванный в куполе их деревянной церквушки. Этот взирал на грешный мир испытующе и отстраненно, как Симеон рассказывал, наводя страх своим строгим взглядом. А на Андрейку он почему–то особо смотрел пристально, следя за каждым его движением. И вдруг, обретя плоть, Вседержитель отделился от купола и громко воскликнул:
– Не моги более думать о земной суете, отроче! Замыслись о Страшном суде, коий грядет!
Андрейка проснулся весь в холодном поту. За затянутым бычьим пузырем оконцем кельи было еще темно. Отрок сел, обтер ладонью мокрый лоб, зажег лучину от негасимой лампадки под иконой Богородицы. Лежанка Данилки была пуста. Встав на колени, Андрейка долго и истово молился на образ. Потом снова улегся, попытался уснуть, но это ему не удавалось. Громко прокричал монастырский петух, ему ответил второй, третий.
Отрок поднялся, напился воды из деревянной кадушки, улегся снова, но спать уже не хотелось, из головы не шел дивный сон. Так и пролежал до третьих петухов, когда уже надо было идти к заутрене.
После той бессонной ночи впечатлительный отрок очень изменился. Он по–прежнему горевал о погибших родителях и брате, не было дня, чтобы не вспоминал про них, но теперь слезы все реже навертывались на его глаза. Скучал по дядечке Лукиничу, даже сердился: не едет, забыл, должно, вовсе. Но теперь не так уже тяготился нелегкой жизнью в обители. Работал вместе с другими монахами в поле, в лесу, на огороде. Стал трудиться и в мастерской отца Исакия. С учениками–иконописцами строгал липовые доски, готовил рамы, растирал краски, накладывал грунт. Однако писать даже те незамысловатые иконки, которые творили для окрестных горожан и крестьян, старцы ему и Данилке пока не доверяли. И они довольствовались тем, что покрывали поле будущего образа тонким слоем краски или наносили светлый мазок на одежды.
С Данилкой теперь они почти не разлучались. И в келье, и в воскресенье, уйдя из обители в пробуждавшийся после зимней спячки весенний лес, говорили о живописании, порой спорили, порой посмеивались над старцами Антонием и Мисаилом, которые ревниво не подпускали отроков к писанию икон, называли их неумехами, порой втайне малевали углем на холсте образа.
Глава 3
Минули весна и лето, наступила осень, а Лукинич все не появлялся в Троице–Сергиевой обители. Андрейка уже не так скучал, как поначалу, а все ж не проходило дня, чтобы не вспоминал о дядечке. Вот и сейчас, лежа на залитой солнцем лесной поляне, они с Данилкой говорили о нем. Стоял воскресный погожий день теплого бабьего лета. Поев в трапезной после обедни, они побрели в лес и, найдя тихое место, окруженное старыми дубами с молодой порослью дубков, высокими соснами и разлапистыми огромными елями, расположились там. Пахло увядающей травой, медом поздних цветов, в синем безоблачном небе, поблескивая в солнечных лучах, летели паутинки.