Андрей Рублев

Галинский Юрий Сергеевич

– А тебя как звать, старче?

– Антоном Лукиничем.

– Что ж, странники. Ночь на дворе, не стану никого тревожить. Отведу вас в гостиную келью.

Mонах проводил пришельцев в ближнее из монастырских жилищ, зажег лучину и вскоре принес им остывшую толокняную кашу и два ломтя ржаного хлеба.

– Отдыхайте, небось притомились–то.

Как ни устали Лукинич и Андрейка, но голод давал себя знать – с утра ничего не ели. Сотворив молитву на медную литую иконку, висевшую в углу, поели и, не раздеваясь, повалились на соломенные тюфяки. Утром, когда они вышли из кельи, слегка приморозило и распогодилось. Оба с любопытством разглядывали монастырь. В ограде росли могучие дубы и стройные сосны, роняя на крыши построек иглы и потемневшие листья. Вокруг церквушки торчали пни и лежали стволы свежесрубленных деревьев. По двору сновали

монахи в заплатанных сермяжных рясах, они приветливо кивали странникам, но не приближались к ним – новые люди в обители появлялись нередко. К Лукиничу и Андрейке подошел вчерашний монах, оказавшийся гостинным старцем обители, повел их в трапезную, где они скудно позавтракали.

– После обедни преподобный покличет вас, странники, – расставаясь с ними, сказал монах.

Двор обители выглядел убогим, неприбранным, совсем не похожим на дворы московских монастырей. Вскоре Лукинич и Андрейка услыхали удары била, которым звали монахов к обедне, и направились в церквушку. В ней перед иконостасом – несколькими иконами с потемневшими ликами – горели лучины. Все говорило о бедности и нищете.

После обедни гостинный подвел Лукинича и Андрейку к одной из келий, что ничем не отличалась от остальных монастырских жилищ, со всех сторон окружавших четырехугольную площадь обители. Тихо постучал и, получив дозволение, ввел странников в келью и удалился. Жилище игумена было таким же, как их ночное пристанище. Покрытая холстом лавка, грубо сколоченный самодельный стол, образ – рисованная икона Николая Чудотворца – в углу. Но в отличие от их кельи стол был заставлен аккуратно сложенными книгами в телячьих переплетах, а на прибитом к стене поставце стояли искусно вырезанные и раскрашенные деревянные фигурки людей и животных. Отцу Сергию было под семьдесят, но он оставался по–прежнему крепок телом и потому казался моложе. Выцветшими голубыми глазами под высоким, в складках лбом, обрамленным седыми волосами, он приветливо разглядывал вошедших, потом благословил их, а они приложились к его большой, с набухшими жилами руке.

Когда Лукинич поведал игумену о себе и Андрейке, тот, бросив сочувственный взгляд на понурое, с поникшим взором лицо отрока, тихо сказал:

– Все во власти Господа нашего милосердного, отроче, ибо скоропадущая суть плоть наша: сегодня еще растем, а завтра гнием. Аще привержен ты богоугодному делу и, может, со временем станешь писать образы Божьи и праведников Его, мыслю, утешишься, сиротинка.

Андрейка промолчал, только опустил голову ниже.

– А ты, кмете, видать, дюже поранен, можешь и вовсе ногу потерять – дух тяжелый от тебя идет. Скинь порты, я погляжу. Да не соромься, снимай!

Лукинич от неожиданности вспотел даже, но, странное дело, под взглядом преподобного не стал противиться. Резким движением сильной руки отец Сергий сорвал с колена Лукинича окровавленную, с гноем повязку. Тот и не ойкнул даже, только губу закусил до крови. Игумен, открыв дверь, позвал проходящего мимо инока:

– Кликни отца Анания, пусть придет.

В обители Андрейка жил, как в тумане, временами ему чудилось, что это происходит с ним во сне, а когда проснется, окажется снова в Москве с тятей, матушкой и братом Иваном. Но дни шли за днями, все оставалось по–прежнему, и грезы его рассеивались. Чуть ли не с первого дня отрок должен был подчиняться суровому уставу Троице–Сергиевой обители. Вставал затемно, подметал двор, заготовлял дрова, оттаскивал в лес бревна и выполнял другие работы. Его окружали необычная нищета и убогость. Редкая обитель могла сравниться в этом с Троицей, не говоря уже о Чудовом монастыре в Москве, куда Андрейка ходил смотреть иконы и делать заготовки для будущих образов.

Там все худо, все нищенски, сиротински, говорили между собой о Троице окрестные и пришлые миряне, правда, тут же добавляли: но все расположены друг к другу, добры душой к пришельцам, трудятся с молитвой и молятся после трудов своих праведных. Слухи о святости жизни преподобного и монастырской братии распространились не только на Руси, но и по всему православному миру. Дивились такому русские люди – и горожане, и сироты, и князья, и бояре. Что ни день, кто–нибудь из них посещал Троице–Сергиеву обитель. В темное, безотрадное время ордынского ига, которое длилось уже полтораста лет, многие пастыри духовные погрязли в мздоимстве, корыстолюбии, распутстве. Татары освободили их не только от уплаты дани, но и от других поборов. Высших церковных иерархов встречали в стольном городе Орды – Сарае с почестями. И потому многие из них вместо призывов к единению земель русских, к борьбе с ярмом вещали с церковных амвонов о терпении, покорности, покаянии.

«Беды людские ниспосланы Господом за грехи. А всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога!» – провозглашали они.

Но игумен Троицы призывал не к такому. Он закрыл своим именем церкви в Нижнем Новгороде, когда Суздальский князь Дмитрий Константинович получил от татар ярлык на великое княжество Владимирское, отнятое у Москвы. Он благословил великого князя Дмитрия Ивановича идти на Мамая и предрек ему славную победу. Своей бескорыстностью, своим трудолюбием отец Сергий вдохновлял монахов следовать его примеру. Он утешал горожан и селян в лихую годину и призывал верить в себя и в Русь. Он звал князей к единению во имя спасения Руси.

«Как может в сих странах такой светильник явиться?» – удивлялся цареградский епископ, познакомившись с Сергием. Но другой пришелец издалека, увидев преподобного и не уразумев его сути, разочарованно заметил: «Пророка видети пришел, мне же простого крестьянина показали».

Вот и Андрейка, четырнадцатилетний отрок, тоже не мог постичь того, что вершилось в Троицкой обители волею отца Сергия. Он видел лишь нужду и беспросветность, что на время даже заглушило в нем жажду творить.

Ни утешающие слова преподобного, ни доброе отношение к нему и Лукиничу монахов, ни молитвы не могли смягчить горя отрока. Но пока в келье вместе с ним жил Лукинич, единственный близкий человек, который у него остался, Андрейка старался смириться и войти в новую жизнь. Увы, это продолжалось недолго. Монахи усердно лечили раненую ногу Лукинича целебными травами и кореньями, и она понемногу заживала. Вскоре он уже мог ходить, почти не прихрамывая, и даже выполнять кой–какую работу, чтобы не даром кормили. Он подстригся, укоротил бороду и больше не казался изможденным, больным стариком. А когда однажды он сказал преподобному, что не знает, на что решиться – оставаться в монастыре и принять постриг или возвращаться и еще послужить Москве и великому князю, тот отмолвил твердо: «Вижу, сын мой, не готов стать иноком. Мыслю, послужишь еще Руси с Божьей помощью воем верным. Нога твоя исцелилась, да и не стар ты вовсе, аки поначалу почудилось. Езжай на Москву!»

Зима в том году взялась крутая, ранняя. Густой снег засыпал дремучие леса вокруг обители, лег на крыши деревянных келий и купол церквушки плотным покровом. После Рождества преподобный и иноки вместе с едва сдерживавшим слезы Андрейкой проводили бывшего дружинника в Москву. Затворились дубовые ворота обители, и отрок остался один.

У отца Сергия, строгого и сурового во всем, что касалось монастырских и державных дел, было доброе сердце. Он прижал к себе Андрейку, успокаивая. Но когда отрок, которого душили слезы, хотел уйти в свою келью, не позволил, велел идти вместе с братией колоть дрова.

Глава 2

От мужичка, заехавшего в обитель с гостинцами от Лукинича, Андрейка узнал, что дядечку снова позвали на службу в великокняжью дружину и потому неведомо, когда он снова появится в монастыре.

И тогда отрок загрустил и вовсе. Но что было делать сиротинке? Подчиняясь строгому уставу обители, он вставал вместе со всеми затемно, после заутрени ел в трапезной толокняную кашу с кусочком хлеба, а то и пустую, и шел трудиться, куда посылали. Он стал еще больше молчалив, а ведь ему было всего четырнадцать годков. Андрейка жил в прошлом, горевал об убиенных родных и об ушедшей былой жизни. Ни с кем не заговаривал, если кто о чем спрашивал, отвечал односложно. Монахи только головами качали, видя, что отрок весь в земной горести, а взор его, отрешенный, говорил о тяжком недуге, поселившемся в юной душе.

– Господь не без милости, молись, отроче, молись! – убеждали Андрейку седовласые старцы и крепкие в вере молодые чернецы, и он истово молился за души убиенных.

Савва, доверенный старец Сергия Радонежского и первый помощник ему, званием благочинный, все уговаривал преподобного поспешить с пострижением отрока в первый чин – в рясу, но тот не соглашался.

– Не готова душа юнца к многотрудному подвигу – помыслы свои обратить к Господу, не достоин он еще сей крест нести, – кротко глядя на благочинного выцветшими от старости голубыми глазами, повторял каждый раз игумен.