Андрей Рублев
Шрифт:
Отрок не собирался читать сегодня – было уже поздно, но когда Данилка напомнил о дядечке, на душе у него стало грустно, и он взял книгу, чтобы отвлечься от невеселых дум.
«Так же, как, перебирая руками светлую цепь, идущую от верха небес и спускающуюся в наш мир, кажется нам, что мы ее низвлекаем, а сами возводимся к высочайшему, полному сияния и блеска лучу, так прежде всего надо творить молитву, предпочтя ее богословию. Не дабы сим привлечь сущую везде и нигде силу, но себя ей вручить и соединиться с нею призыванием и памятным божественного», – прочел Андрейка, с трудом постигая написанное, ибо мыслями он по–прежнему был далек от этой премудрости.
«Неужто случилось что с дядечкой Антоном? Верно, случилось – более года от него ни ответа, ни привета. Не мог он меня забыть, чай, ведает, что он один у меня только и остался».
Отрок снова попытался углубиться в книгу: «А светлая цепь, соединяющая божественное с мирским, и есть любовь. Любовь божественную ли, либо ангельскую, либо духовную, либо природную, либо животную назовем некоей соединительной и охватывающей силой, подвижущую высоких на заботу о меньших, равночинных, в свою очередь, к сообщению друг с другом и обращающую низших и меньших к лучшим и превышающим. Божественная любовь исступленная, переизбытствующая сила, которая нас не оставляет в любви к самим себе, но обращает к другим любимым, указывая тем, кто выше, заботиться о меньших, равным взаимно держаться друг друга, а меньшим божественно направляться к высшим».
Осмысливая написанное Ареопагитом и соглашаясь с ним, Андрейка наконец отвлекся от грустных мыслей. Ему подумалось о том, что человек может быть наделен такими великими душевными силами, которые приведут его к совершенству, если он любит всех, ближних и дальних, если все, что происходит вокруг, затрагивает его душу, одним словом, если все будет в нем, а он будет во всех.
«Тогда многие люди достигнут такого, как достиг преподобный, как достиг великий князь Дмитрий Иваныч, как достигли старцы Исакий и Епифаний. Да и Лукинич, хоть воин он, того же достиг высокого. И, может быть, достигнут и они с Данилкой… Вот что в книге этой написано!» – с удовлетворением решил отрок; потер пальцами режущие от скудного света глаза, некоторое время еще лежал, размышляя обо всем этом. Но постепенно голова его стала туманиться. Андрейка с трудом заставил себя подняться, загасил лучинку, наощупь снял с оконца холст, и едва улегся на жесткий соломенный тюфяк, тут же заснул.
На следующий день после заутрени дружина Исакия вновь собралась в мастерской. Старец проверил, как приготовлен левкас, даже на язык попробовал и, похвалив, Андрейку с Данилкой, наказал ученикам, кому что делать надо… Одним нарезать холст по размерам каждой иконной заготовки, другим покрывать золотистую поверхность досок с выдолбленным ковчегом горячим осетровым клеем. Андрейка, Данилка и оба старца, Антоний и Мисаил, продолжили вырубать углубления в остававшихся заготовках.
После того как ученики обильно покрыли широкими кистями основания будущих икон клеем, другие вырезали холсты и, положив их на заготовки, стали тщательно разглаживать и плотно прижимать ткань, чтобы она приклеилась получше.
Но и в этот день левкасить не успели. Икон было много, работа эта считалась кропотливой, требовала немалого умельства и времени, а дело шло к вечеру. К огорчению Андрейки, пришлось ее отложить до понедельника, ибо завтра было воскресенье. Зато через день после отдыха все принялись левкасить. Белую кашицу тонко наносили на паволок–холст, давали ей высохнуть, и так несколько раз. Потом тщательно полировали поверхность еще с осени заготовленным и высушенным хвощом – травой, смахивающей на маленькое деревцо. Им терли заготовки до тех пор, пока они не становились подобными белому мрамору.
Неожиданно в Троице–Сергиевую обитель приехал ближний боярин великого князя Дмитрий Зерно с сопровождавшими его дружинниками. С полуночи он засел в келье преподобного, а ранним утром так же неожиданно ускакал обратно в Москву. И хоть пригнал боярин поздним вечером, Андрейке удалось узнать у воинов про Лукинича.
Огорченно хмуря свое веснущатое лицо, отрок вошел в келью уже спавшего друга, разбудил его и, шмыгая носом, огорченно молвил:
– Беда, Данилка! Как уехал дядька боле года назад из Москвы в Цареград охранять архиерея какого–то, так по сию пору не воротился, пропал, должно. – И по–мальчишечьи расплакался.
Глава 6
Наконец в Троице–Сергиеву обитель приехал брат Данилки Симеон Черный, которого давно там ждали. В больших и малых глиняных и деревянных сосудах и сосудцах привез он множество размолотых красок, аккуратно закрытых холстом и тщательно завязанных веревочками. А когда живописец развязал их, то не только у учеников, но и у старцев разбежались глаза – такими цветами полыхали они. Золотились охры, темно–зеленые краски казались будто снятыми со старого медного котла, как весенняя трава, гляделись светло–зеленые, цвета утренней зари были алые, июльского неба – лазоревые, полуденной ягоды – темно–красные, нежных лесных цветков, розовые…
Начало мая месяца, как обычно, выдалось прохладным, но в мастерской от множества усердно работающих людей было душно и жарко. Белые рубахи под мышками взмокрели, лица влажные блестят. Данилка и Андрейка, как и все, тоже трут, измельчают краски. Симеон и Исакий вместе с двумя другими старцами ходят между столов, пробуют пальцами истолочь и снова велят крошить и крошить. У Данилки на бородке и усиках поблескивают росинки пота, по лбу и толстым щекам катятся; рука устала, и он нет–нет да перестает работать. Андрейка, хоть тоже взопрел весь, трудится не переставая, с обычной одержимостью. Он и закончил первым. А когда Симеон одобрил, ссыпал алый порошок в глиняный горшок с чистой водой. Долго мешал, перемешивал, пока смесь не стала равномерного светло–красного цвета.
Затем несколько дней ждали, когда вода выпарится, чтобы снять верхний слой, а осадок выбросить. И снова тщательно терли теперь уже саму краску. Наконец закончили, краски готовы, можно приступать к иконописанию.
Вознеся благодарственную молитву Богу, из мастерской степенно вышли Симеон и старцы, за ними гурьбой повалили ученики.
– Завершили, слава Господу! – удовлетворенно дернул себя за темную бородку Данилка и вытер тыльной стороной ладони влажный лоб.
Андрейка, подражая другу, и себя потянул за подбородок, где еще только пробивалась русо–рыжеватая поросль будущей бороды, но, покосившись на Данилку, быстро отнял руку (тот, бывало, посмеивался над ним). Сейчас же старший не обратил на это внимания, жмурясь на заходящее солнце, поворачивался то в одну, то в другую сторону, подставляя разгоряченное лицо и тело легкому ветерку, несущему весенние запахи леса.
– Слышь, Андрейка, как стемнеет после вечерни, давай в Радонеж подадимся! – понизив голос, сказал он.
– Что вдруг? – удивился тот.
– Давеча ходил я туда по горшки для красок и с ладной девкой разговорился. Красна страсть! Умолил ее вечером повстречаться. Вестимое дело, поначалу отнекивалась, а после обещала прийти, да еще и сестренку молодшую привести.
Андрейка оторопел, потом пробормотал растерянно:
– Ты что, Данилка, ведь сие грех…