Андрей Рублев
Шрифт:
«Заждалась небось, серчает!» – думал Андрейка, приближаясь к жилищу девушки.
И вдруг тревога обуяла парня: во дворе хозяйничал незнакомый мужик, у знакомого крыльца с деревянной резьбой на столбах на привязи стояла лошадь.
«Может, сродник их, про отцова брата сказывала не раз?» – с надеждой мелькнуло у отрока.
Увидев монаха, мужик окликнул его:
– Чего, божий человек, тебе надоть?
– Мне бы Верку увидеть, – взволнованно протянул Андрейка.
– Какую Верку? – удивился тот, подозрительно
– Девку, что тут живет! – в отчаянии воскликнул отрок. – Еще у нее сестренка постарше, Параська.
– А… Ты о тех, что раньше тут жили! – догадался мужик. – Так нет их, съехали, а избу мне продали.
– Куда съехали?!
– А Бог ведает. Не сказали. Может, на Москву, а может, куда в другое место. Чай, Русь велика. А ты что, сродник им какой? Заходи, обсушись, согрейся, ряса–то твоя – хоть выкрути.
– Нет, – буркнул Андрейка и с щемящей пустотой на сердце поплелся прочь.
С мокрым от дождя и слез лицом Андрейка ввалился в Данилкину келью. Тот сосредоточенно латал свою прохудившуюся рясу. От неожиданности даже вздрогнул, когда без стука, как это положено было, резко, со скрипом отворилась дверь. От ворвавшегося внутрь холодного ветра загасило лучинки, трепетно замигала лампадка под образом.
– Ух и напугал ты меня! – засмеялся Данилка, зажигая лучины. Но, вглядевшись в огорченное лицо друга, воскликнул: – Что–то случилось, Андрейка?!
– Верка и Параська с матушкой из Радонежа уехали невесть куда… – И он рассказал обо всем Данилке.
Тот озадаченно дернул себя за бородку; ему взгрустнулось, хотя последнее время он тоже не был в Радонеже и не встречался с Параськой.
– Что ж с того, ежели уехали. Должно, в Москву снова подались, ранее ведь там жили, мне Параська сказывала.
– Да и мне Верка говорила, – с надеждой подхватил Андрейка. – А ежели в Москву, как их там сыщешь?
– Сыщем, сыщем, чай, не иголка, что в стог упала.
– Тогда давай и мы в Москву подадимся, а, Данилка?
– И подадимся. А там к великокняжьей дружине иконописной пристанем, мне брат Симеон сказывал: есть в Москве такая.
– Тогда давай завтра уйдем!
– Куда ж идти на осень глядя? Без припасу, без одежки путной. Пропадем. По весне и уйдем.
– Давай к брату твоему, Симеону, пойдем, чай, не прогонит. На Москве же он, должно, ныне?
– Ежели б на Москве, а то в Литву подался, кажись, в Чернигов, иконы писать, – вздохнул Данилка. – А сейчас скидывай одежку, не то застудишься, вона дрожишь… – И он стал снимать с отрока мокрые рубаху и порты и надевать на него свою смену сухого, которое достал из деревянного короба.
– Посиди–ка, а я за кипятком сбегаю, попьем горячего с малинкой сушеной, что Параська мне дала.
– Ты, Данилка, как хошь, а я завтра же подамся с обители! – упрямо бросил ему вслед отрок.
Но Андрейке не довелось уйти ни завтра, ни в другой день. К вечеру у него начался жар, стал мучить сильный кашель. Данилка хотел оставить друга в своей келье, но тот заупрямился. Когда ранним утром Данилка наведался к нему, отрок был в забытьи, бредил. Испуганный инок бросился к отцу Исакию, позвали больничного лекаря–монаха. Все были в тревоге: не пагубная ли то хворь – моровая язва, что уже не одно десятилетие бродила по Руси, выкашивая города и села, вспыхивая то в одном, то в другом месте? Приметы ее были однозначны: пухли железы, озноб, жар, харканье кровью и почти неминучая смерть. К счастью, ни желез, ни крови при кашле больничный у Андрейки не обнаружил.
– Сильно застыл, – заключил он.
– И куда его в такую непогодь носило? – сокрушался Исакий, щупая так и не высохшие за ночь Андрейкины рясу, рубаху и порты. Небось ведаешь? – подозрительно посмотрел он на Данилку и молвил строго: – Говори, сын мой, не греши утаиванием! – И Данилка вынужден был поведать обо всем старцу.
«Сказывал я Савве, дабы не трогал он радонежских девок, так не послушал! – негодуя на благочинного помощника игумена, думал отец Исакий. – Мало того, что застудился, так еще от кручины, видать, хворь его одолела»
Укутав поплотнее, Андрейку перенесли в больничный покой – просторную келью, где топилось и стояло несколько лежаков для больных. Лечили кореньями, травами, святой водицей. Несколько дней отрок не приходил в себя, дышал тяжело, часто, с хрипом, который то и дело прерывался надсадным, рвущим нутро кашлем. Когда уже стали терять надежду, Исакий попросил прийти в больничный покой отца Сергия. Игумен знал об Андрейкиной хвори, но сердился на него за непослушание. Явившись в келью, долго молился над отроком, велел пустить кровь и дать ведомое ему одному снадобье. То ли молитва преподобного помогла, то ли лечение, а может, молодость хворь одолела, но к вечеру Андрейке полегчало, и за много дней впервые он заснул крепко и спокойно.
Когда Андрейка вышел из больничного монастырского покоя, уже стояла зимняя пора. Крыши построек обители и лес вокруг были засыпаны густым снежным покровом, радужными искринками блестевшим на солнце. Но в Троице все было в суете и движении. По открывшемуся санному пути сновали телеги и сани в монастырь, груженные белыми каменными плитами, которые привозили издалека, оттуда пустые. На расчищенной от снега площадке, рядом со старой деревянной церквушкой, срубленной много лет назад отцом Сергием и первыми троицкими монахами, копали котлован. Он был невелик, саженей двенадцать длиной и столько же шириной. Иноки и прихожане, однако, трудились не только днем, но и при свете факелов, пока земля еще глубоко не промерзла.