Андрей Снежков учится жить
Шрифт:
Потом мы пошли дальше. (Борис ушел вперед, он лишь мельком глянул на лосиные следы.) Немного погодя вышли на светлую солнечную полянку, и в глазах сразу зарябило от пламенеющих костром кустов шиповника.
— На штурм! — закричал Максим и первым побежал вперед.
Придерживая ружье, я бросился за ним. Все ветки шиповника были прямо-таки унизаны крупными, как цыганские серьги, пурпурными ягодами. Просто чудо, какие они были вкусные: сладковато-кислые, приятно холодные.
Посмеиваясь и толкая друг друга, принялись наперегонки обирать ягоды. В рот отправляли целыми горстями. Наелись до отвала. Хотели еще в карманы набрать, да подошел хмурый Борис и начал над нами подтрунивать.
— Вы, двуногие, оставьте немного ягод четвероногим! — говорил он. — Где ваша комсомольская сознательность?
— А ты, Борька, только попробуй, — простодушно сказал Максим. — Эх и сила! Лучше всякого там винограда!
— Я все же предпочитаю виноград! — Борис шагнул к Максиму, все еще сидевшему у куста шиповника, и, схватив его за плечи, повалил навзничь. — Хватит! Давайте-ка соревнование по стрельбе устроим, раз охота не удалась.
Его предложение мне понравилось. Решили стрелять влет. Я дал Максиму свою варежку и попросил бросать ее вверх.
Первым стрелял Борька. Шесть выстрелов — и ни одного попадания!
— Я сегодня не в норме! — сказал он, опуская к земле дымившееся ружье. — Вечером гости были... пришлось изрядно заложить за воротник... Стреляй теперь ты, Андрюшка.
Я попал в варежку только после третьего выстрела. В ней оказалось пять дырочек.
— Да, кстати, — сказал Борис, взяв из моих рук централку, — где это ты раздобыл ружьецо?
— У. знакомых взял, — ответил я. — Максим, давай варежку, теперь тебе стрелять.
— Ну еще, — Максим замотал головой. — Я разве попаду... Я в жизни в руках ружья не держал!
Но я настоял на своем. Показал ему, как надо целиться, спускать курок. Потом отбежал с варежкой в сторону.
— Максим, не робь! — крикнул я и подкинул вверх варежку.
Первый раз Максим промазал, зато второй его выстрел в клочья разнес мою варежку!
Я ликовал. Максим смущенно молчал. А Борька, покровительственно похлопав Максима по плечу, утешительно заявил:
— Чистая случайность, старик, не горюй!
Было уже три часа. Тронулись в обратный путь. Когда вышли из рощи, Максим сказал:
— Ребята, а ведь мы осенью тут работали... Помните, свеклу совхозу копали?
Оглядевшись, Борис направился к запорошенному снегом холмику. Раз ткнул ногой, другой, и — что вы думаете? — из-под снега показались те самые «крысиные хвостики», которые мы выкапывали в один из воскресных дней октября.
— Видите? — сказал нарочито строго и назидательно Борис. — Ваши, понимаешь, труды, товарищи учащиеся!
Глянув по сторонам, я увидел еще множество таких же запорошенных снегом кучек.
Правда, свекла не удалась, но в совхозе тогда сказали, что собираются скормить ее скотине. Почему же она осталась зимовать здесь?
А Борька все острил:
— Не вешайте носа, понимаешь! Это чудо агротехники — неприкосновенный фонд!
Он преотлично передразнил нашего Голубчика, и при других обстоятельствах я бы рассмеялся. Но сейчас при взгляде на эти грустные холмики мне стало обидно. Оказывается, мы напрасно трудились...
— Учтите, понимаешь, это один из видов производственного обучения! А наша артель «Красный мебельщик», понимаешь?.. — начал было снова острить Борис, но его оборвал Максим:
— Перестань! Сами виноваты. Надо было потом проверить и взбучку закатить совхозному начальству.
Уже спускались по крутояру к воложке, когда Борька, шедший все это время молча, стал хвастаться своими успехами у девчонок.
— Знаете, ребята, то одна — пригласи в кино, то другая — возьми на танцульки, — как-то легко и небрежно говорил Борис. — Умора да и только. Или еще записки... столько разных получаю! И во всех объяснения в любви!
— Н-неужели? — чуть заикаясь, спросил Максим. Он всегда заикался, когда сердился. — Так уж н-непременно все в любви объясняются?
— Телок ты, Максим! — снисходительно усмехнулся Борька. — Если хочешь знать... извините, но одна особа прямо-таки на шею вешается. Из нашего класса. Такая, с кудряшками. Совсем неинтересная. Догадываетесь? Только у меня к ней никаких чувств!
— 3-зойка? — бледнея, выкрикнул Максим. — Ты... ты врешь!
И он замахнулся, собираясь наотмашь ударить Бориса кулаком по лицу. Я вовремя схватил его руку.
— Пусти! — вырывался Максим. — Пусти меня, я морду набью этому хвастунишке! Как он смеет... как он смеет такое говорить!?
Борис тоже побледнел. У него дрожали губы. Поправив за спиной ружье и не проронив ни слова, он с опаской обошел Максима и чуть ли не трусцой засеменил по белому от снега льду воложки.
На той стороне, в окружении сизо-синего бора, стоял на высоком песчаном берегу наш древний Старый посад с многочисленными куполами церквей.
Весь путь через воложку мы прошли с Максимом молча. Я шел и думал: «Неужели Борька не врал? Прямо-таки не верится... чтобы Зойка да вешалась на шею!..»
Как только поднялись в гору, Максим тут же, на набережной, попрощался. Ему идти налево, а мне прямо.
Когда я проходил по Советской, меня окликнула Маша Горохова. Она сидела на лавочке у калитки и щелкала семечки.
— Андрей, ты с охоты? — спрашивает Маша, смешно как-то щурясь.
— Ага, — киваю. — Двух зайчишек убил.
— Ой, правда? — визжит она. — Покажи!
И надо ж — поверила дуреха! Приосаниваюсь для солидности и машу рукой:
— Максимка Брусянцев забрал. У него свежевать будем.