Андрей Снежков учится жить
Шрифт:
— А я думал, ты спишь, — сказал он и застенчиво улыбнулся.
Маша надела халат и усадила Алешу рядом с собой на кровать.
— Что же ты ко мне не приходил? — спросила она.
— Мать не велела. «Она, — говорит, — родить собралась...» Где же у тебя маленький?
— Его еще нет, Алешенька, но он скоро будет.
Мальчик насупил брови и вскинул на Машу строгие глаза:
— Ты смотри, только братишку роди, я девчонок не люблю. Ладно? — Он помолчал и добавил: — Мы нынче с тобой одни остались. Мать с Егором на бакен уехали деда сменить. Его на промысел звали, речь говорить... А мать совсем теперь вместо отца работать там будет.
Дождь незаметно смолк. По улице неслись бурные потоки грязной воды, и на гребнях ее возникали и лопались пузыри. Ребятишки в засученных до колен штанах уже смело перебегали ручьи и весело смеялись.
В горах курился розовый туман. Где-то далеко-далеко, вероятно еще за околицей, шло стадо, а хлопки пастушьего кнута, уже слышались в деревне.
— Пойдем корову встречать, — сказала Маша и встала с кровати.
— Я один встречу, а ты дойницу готовь, — решил мальчик.
Маша цедила сквозь ситечко парное молоко, когда стуча о пол сапогами, на кухню вошел Дмитрий Потапыч. Он шел неестественно прямо, аккуратно печатал каждый шаг, и лицо у него было строгое и бледное.
— Папаша, что с вами? — испуганно спросила Маша.
Старик хотел что-то сказать, но только махнул рукой и пошел к себе за печку.
Дмитрию Потапычу очень хотелось сказать снохе, что он любит ее так же, как любил Павла, сказать ей какие-то сердечные, ласковые слова, но он не нашел нужных слов. И он боялся еще, как бы Маша не подумала, что он говорит все это просто так, чтобы ее утешить.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Удивительный в этом году выдался сентябрь! Уже наступила вторая половина месяца, а было так тепло, словно летом. И еще не начинался листопад. Лишь кое-где валялся палый лист. Леса как бы все еще не хотели расставаться со своим пышным, цветастым нарядом.
И вечера стояли тихие, задумчивые.
Прижимая к груди ребенка, Маша подошла к берегу Волги. В эти вечерние часы она всегда любила бывать на реке. Сюда Маша ходила с Павлом, подолгу сиживала здесь и после проводов мужа на фронт.
Что может быть чудеснее заката на Волге!
Уже заходило солнце, и небо, размашисто разрисованное невыразимо яркими, светящимися красками, на полотне художника выглядевшими бы совершенно неестественно, отражалось в реке, чистой и прозрачной, и, казалось, неподвижной, как горное озеро.
Маша спустилась к воде, села на белый ноздреватый камень и все смотрела и смотрела на Волгу. А перед ней распласталась сказочная птица с чудовищно огромными огненными крыльями. Как-то незаметно, и тоже сказочно, птица эта на глазах Маши превратилась в фиолетово-синее страшилище. А еще минуту-другую спустя и страшилище сгинуло, и вместо него по воде понеслись быстрые струги с малиновыми парусами.
Весь этот день Маша думала только о Павле, только о нем.
Завтра исполняется год со дня гибели мужа. А кажется, всего лишь недавно познакомилась с ним Маша, кажется, только вчера была их свадьба.
Полгода прожила Маша с мужем, а сколько осталось воспоминаний — светлых и радостных, горьких и печальных. И в памяти они воскресали одно за другим, одно ярче другого...
По узкой тропинке, усыпанной мелкой галькой, медленно и грузно прошел высокий парень, заложив за спину руки. Он даже не взглянул на Машу, но, отойдя от нее, отойдя всего на несколько шагов, внезапно повернул назад.
— Не скажете, который час? — спросил он, останавливаясь против Маши и сразу загораживая плечистой фигурой все небо.
Отвечая, Маша вскинула на парня глаза — большие, черные, с золотыми искорками и, сама не зная почему, вдруг смутилась. Ей показалось, что она уже где-то видела это лицо — такое простое и открытое, с подкупающей застенчивой улыбкой на припухлых мальчишеских губах.
— Спасибо, — поблагодарил парень и тотчас пошел в гору, шагая легко и быстро.
«А ведь я тоже засиделась. Надо идти, а то скоро Коленьку кормить, — подумала Маша и наморщила лоб. — Но где я все-таки видела этого молодого человека? Где?»
Она склонилась над сыном, осторожно провела кончиками пальцев по его лбу, поправила волосы — пока еще такие редкие, еле заметные, что к ним было страшно притрагиваться. А мальчик уже проснулся, завертел головой, улыбаясь и лопоча что-то бессвязное, и Маша, растроганная и счастливая, тоже улыбнулась.
— Неужели, Коленька, кушать захотел? — сказала она, заглядывая сыну в глаза. — Проголодался, галчонок?
Мальчик высвободил из пеленок руку и потянулся к груди, по-смешному разевая рот.
Решив сейчас же вот накормить ребенка, Маша огляделась по сторонам. Вокруг никого не было, лишь по прибрежной полосе прогуливалась, раскачиваясь из стороны в сторону, ворона, преисполненная собственного достоинства.
Маша поудобнее уселась на камне и стала расстегивать кофточку.
Солнце уже село, но было еще так светло, что у гуляющей по сырой гальке вороны отчетливо виднелось на спине сизое вздыбленное перо.
«А ведь это же Трошин, — неожиданно сказала про себя Маша. — Бурильщик из бригады Авдея Никанорыча. Почему я сразу не вспомнила? Его портрет на днях в газете напечатали».
Она не видела, как с горы спустилась, размахивая плащом, молодая худущая женщина в темном шерстяном платье.
Маша оглянулась, когда незнакомка была уже рядом.
И по мере того как женщина приближалась к Маше, совсем растерявшейся, смуглое лицо ее с коротким вздернутым носом начинало расплываться в улыбке.
Мельком взглянув в лицо незнакомки, Маша не удержалась и тоже улыбнулась, уже не чувствуя ни растерянности, ни смущения, сама не понимая, отчего это ей так стало хорошо.