Андрей Снежков учится жить
Шрифт:
— Вот выдумал, — засмеялась Валентина. — Наоборот, гостям все внимание.
Но девушки окружили Семенову и наперебой стали просить, чтобы она назвала свою любимую песню.
— Я сегодня получила с фронта письмо... от Бориса Русина, — с волнением сказала Валентина. — Многие из вас, надеюсь, его помнят. Он техником на промысле работал.
Семенова на секунду смолкла, потупив глаза, и снова заговорила:
— У нас у всех есть на фронте и родные, и близкие, и товарищи. Давайте споем фронтовую и представим себе хоть на минуту... будто они все тут, вместе с нами!
— Фронтовую! — гаркнул тракторист.
— Споем «Играй, мой баян», — предложила одна из девушек.
И все дружно запели:
С далекой я заставы, Где в зелени дом и скамья...Потом Валентина подошла к Трошину:
— А уж теперь, Федя, твоя очередь! Не отвертишься!
— Ох, попался! — взмахнул руками бурильщик. — Да уж ладно. Только сначала немного истории. Случилось это, когда я был мальчишкой, лет четырнадцати. Не помню, зачем я тогда пришел на Волгу. Скорее всего, купаться. Стоял теплый летний вечер — как пишут в романах. Уже стемнело. Волга была такая тихая-тихая, даже вода не колыхалась у берега. Забыл совсем сказать... Я ведь из этих мест. Из Царевщины. Рядом с нашим селом Царев курган, а напротив, в Жигулях, Ширяево. Ну вот... Хорошо все представляю, будто вчера было. На берегу костер горел, а возле него во всем белом девушка и юноша. Девушка молоденькая, сама эдакая хрупкая, а коса длинная, тяжелая, во всю спину. Она смотрела на огонь... смотрела большими, чуть грустными глазами и пела. А юноша лежал немного в стороне от девушки и лениво бросал в костер хворостинки. Они не слышали, как я подошел совсем близко и осторожно опустился на остывающий песок... такой приятно прохладный, Девушка пела негромко, проникновенно и трогательно. Когда она кончила, ее спутник встал и медленно-медленно пошел к лодке. А девушка еще долго сидела, как будто ничего не замечая вокруг себя. Потом она вздохнула и тоже поднялась. Юноша помог девушке войти в лодку, и они поплыли на ту сторону — оба грустные и молчаливые. А я еще долго сидел неподвижно и как завороженный глядел на затухающий костер, на тихую Волгу с маячившей вдали лодочкой, а в ушах все звучала песня — грустная и трогательная. И почему-то до слез было жалко девушку.
Трошин замолчал.
Маша украдкой глянула на бурильщика.
«А он похудел. И глаза запали, и щеки ввалились... Не легко, видно, приходится на девонской буровой», — с участием подумала Маша.
— Федя, золотко, — сказала Валентина, прижимая к груди гитару, — скажи скорее, не мучай...
— Я люблю многие песни, — задумчиво проговорил Трошин, — но та, которую услышал в далекий памятный вечер на берегу Волги, всегда как-то особенно сильно волнует... Как сейчас вижу грустную девушку в белом, костер... гаснущие на лету искры...
Маша вдруг шагнула к подруге и выхватила у нее гитару. Опустившись на подставленный кем-то стул, она прикоснулась к струнам легкими и чуткими пальцами и запела:
Мой костер в тумане светит, Искры гаснут на лету. Нас с тобой никто не встретит, Мы простимся на мосту.Все, что было дальше, Маша помнила смутно... Вскоре она осторожно прокралась в кухню, стараясь быть незамеченной, кое-как оделась и выбежала в сени.
Вокруг было, темно и глухо, с Волги порывами дул резкий, по-зимнему студеный ветер.
Маша шла торопливо, не разбирая дороги, часто попадала в лужи, затянутые ледком. Наконец Маша остановилась, огляделась по сторонам, стараясь определить, куда же она забрела.
«Вот это... это столовая, — с удивлением подумала она, всматриваясь в тускло освещенные окна кирпичного здания. — Но как я сюда попала? Мне же надо совсем в другую сторону».
Она повернула назад. В это время из темноты раздался тревожный голос:
— Мария Григорьевна?.. Это вы, Мария Григорьевна?
И тут же показался Трошин в своем длинном пальто нараспашку.
Федор осторожно и молча взял Машу под руку. Когда они остановились у калитки Машиного дома, Федор заглянул Маше в глаза и, запинаясь, сказал:
— Я многое отдал бы за то, чтобы вы были счастливы.
— Спасибо, — чуть слышно промолвила Маша. И тут же торопливо распахнула калитку...
— Я так поздно... Ты, Катюша, наверно, спала? — спросила Маша невестку, отпиравшую ей дверь.
— Нет, — ответила Катерина. — Я писала. А батюшка и ребята давно завалились... Из книги, Мареюшка, списывала. Ты на досуге посмотри, я, поди, наврала много.
В комнате на столике лежали раскрытый учебник и листик бумаги из ученической тетради, весь исписанный крупными ровными строчками. В глаза Маше бросилось «т», до смешного неуклюжее, раза в два больше других букв. В левом углу листа расплылось чернильное пятнышко.
Расстегивая на груди мелкие пуговки, Маша наклонилась над детской кроваткой и поцеловала крепко спящего сына.
В дверь заглянула Катерина.
— А я, Мареюшка, забыла со стола убрать, — шепотом проговорила невестка.
— Иди спи, Катюша. Я уберу, — ответила Маша, стараясь как можно дольше снимать платье, чтобы Катерина не видела ее лица.
— Я теперь не скоро усну, — мечтательно протянула Катерина, осторожно притворяя дверь.
Маша подошла к стулу, чтобы повесить на его спинку платье, но взгляд неожиданно скользнул по фотографии мужа, и она выронила из рук платье. Каким-то далеким и чужим показалось сейчас Маше лицо Павла.
«Павлуша, Павлик! — беззвучно шевеля губами, прошептала Маша. — Ты был для меня самым дорогим, самым любимым, и я никогда... никогда тебя не забуду. Только почему у меня так смутно, так неспокойно на душе? Павлуша, родной, ну почему, почему тебя нет со мной?
И, вспоминая, как она убежала от Валентины, как ее провожал Трошин, такой внимательный и такой чуткий, и как ей, совсем растерявшейся и оробевшей, было приятно опираться на его сильную руку, Маша бросилась на кровать и горько-горько заплакала.
XII
В эту зиму Катерине некогда было «ни охнуть; ни вздохнуть», как любила говорить она сама. Но Катерина никогда не жаловалась на усталость и поспевала везде — и печку истопить вовремя, и постирать, и посидеть с Коленькой. Находилось время и для учебы.
К Коленьке она привязалась особенно сильно. Катерина радовалась каждому шагу мальчугана и часто первой замечала, когда у него прорезывался новый зуб или когда он сам поднялся на ноги и, держась за табуретку, подошел к окну. И как только приходила с работы Маша, Катерина говорила, сияя в улыбке:
— А мы нынче, мамочка, тыкву по полу катали. Да такую большую-большую!
И Маша тоже улыбалась и спешила скорее к сыну.
От Константина письма приходили редко, и Катерина по-прежнему тревожилась за мужа.