Андрей Снежков учится жить
Шрифт:
Вороны нехотя поднимались в воздух. Пролетая над двором, каркали еще громче, как бы дразня старика.
Но весна все же пришла, и пришла внезапно — дружная, веселая, говорливая. Еще двадцать второго марта сыпал снежок и ночью потрескивали от стужи деревья, а наутро из-за туч выглянуло солнышко. Выглянуло и больше не захотело прятаться за тучами. И уж к полудню так развезло, так раскиселило, что в валенках нельзя было нигде пройти.
Снег сразу осел и налился тяжелой синевой. С крыш домов стремительно, с глухим уханьем срывались огромные засахаренные глыбы, пугая разозоровавшихся воробьев. А по улицам бежали светлые, бурливые потоки, и шустрые, бедовые ребятишки пускали в них свои легкие кораблики.
Маше, ушедшей на работу в валенках, Катерина отнесла в середине дня туфли с ботиками.
— Глянь-ка в окошко, Мареюшка! Моря-океаны разлились! — певуче говорила Катерина, уставясь на Машу чистыми, точно омытыми снеговой водой глазами. — Ну и веснушка-красавица! В один день с зимой расквиталась.
Выйдя вечером из конторы, Маша несколько минут простояла на крыльце, дыша глубоко, всей грудью. Согретый солнцем воздух был напоен терпкими запахами талого снега, отпотевших крыш и какими-то другими, еле ощутимыми, но такими волнующими ароматами молодой светлой весны.
«Вот и зиме конец, — улыбнулась Маша и направилась домой. — Вот и конец моей работе в бухгалтерии. Завтра в это время я буду возвращаться из Яблонового оврага».
Маша, взглянула на высокое небо, сияющее голубизной, и снова улыбнулась, прижимая к груди руки. Сердце билось сильными, порывистыми толчками.
Она шла медленно. Ноги тонули в зернистом снегу, и глубокие ямки с ясными отпечатками каждой клеточки подошвы тут же наполнялись студеной водой.
«Так бы и не уходила с улицы. До чего же все вокруг хорошо!» — думала Маша, прислушиваясь к переливчатому звону быстрых ручейков.
Прежде чем войти во двор, она задержалась у калитки и еще раз огляделась вокруг.
Вдоль улицы стояли гладко выструганные сосновые столбы с туго натянутыми проводами. Столбы, фарфоровые изоляторы, проволока — все блестело в лучах заходящего солнца, и улица выглядела необыкновенно праздничной. Маша вспомнила, как они всей семьей копали в промерзлой земле ямы вот для этих красавцев столбов с застывшими струйками прозрачной смолы на нежно-кремовой гладкой поверхности, и рассмеялась.
Дома к Маше, лишь успела она переступить порог кухни, вприпрыжку бросился Алеша.
— А я нынче пароходики-кораблики пускал! — закричал мальчишка, повиснув у Маши на руках. — И сам капитаном был! Право слово!
У окна Дмитрий Потапыч перебирал рыбачьи сети. Ему помогал Егор. Внук сидел возле старика на корточках и громко, с юношеской горячностью рассказывал:
— Завтра вечером будем слушать Москву. Включим репродуктор — и пожалуйста: «Говорит Москва. Передаем последние известия...» Здорово, правда, дедушка?
— Я тоже хочу слушать Москву, — сказал Алеша, освобождаясь из объятий Маши.
— Коленька, — позвала Маша, останавливаясь в нескольких шагах от сидевшего на войлоке сына, — иди скорее к маме.
Мальчик проворно встал и торопливо и неуклюже зашагал, широко растопырив ручонки.
Подхватив сына, Маша подняла его высоко над головой.
Перед обедом Маша сказала Катерине:
— А меня нынче в гости приглашали.
Она наклонилась к невестке и шепотом продолжала:
— Валентина приглашала. «Нынче, — говорит, — день моего рождения. Двадцать лет исполняется. Обязательно надо отметить!»
— Сходи, сходи, Мареюшка, — закивала Катерина, ставя в угол ухват. Она взглянула на Машу и вздохнула. — Как подумаю про твою новую работу, ну прямо вся душа изболится... Тяжело ведь тебе будет, Мареюшка. Ох, как тяжело! И Коленька еще такой крошечный, такой крошечный...
— А кому теперь легко, Катюша? — спросила Маша. — Константину Дмитриевичу на фронте? Мастеру Хохлову? Папаше на лесозаготовках? Или, может быть, тебе?
Катерина вдруг обняла Машу и поцеловала ее в щеку.
Пока Маша собиралась к подруге — гладила праздничное шерстяное платье, которое ни разу не надевала с тех пор, как уехал на фронт Павел, доставала из чемодана туфли на высоких каблуках, отыскивала шелковое кашне, — ее все сильнее и сильнее охватывало какое-то тревожное и в то же время радостное волнение.
«И что это такое со мной? — думала Маша, заглядывая в зеркало, а сердце замирало в груди сладко-сладко. — А у меня снова появились веснушки. Разве припудрить их немножко?»
Провожая Машу, Катерина вышла в сени и сунула ей в руки какой-то сверток.
— Тут, Мареюшка, я хлеба завернула, леща соленого и два кома сахару. Теперь ведь у всех не густо, — зашептала невестка. — А сахарок нынче по твоим карточкам получила.
Когда Маша подошла к небольшому домику в три окна и постучала в наличник, дверь открыла мать Валентины.
— А вот и Машенька! — ласково сказала старуха. — А моя-то уж беспокоится. Все-то уж в сборе, а тебя нет и нет.
— Держите, Петровна, — Маша притворила дверь. — Разве можно развязкой выходить?
— Экие, право, вы все озорницы, — вздохнула старуха, покорно принимая от Маши сверток. — Приходит каждая, и знай одно: «Возьми, Петровна, пригодится!» Узнает Валентина, разбушуется!
В маленькой горенке было тесно и шумно. На тумбочке у окна играл патефон, оглушая всех хриплыми звуками вальса.
— Машенька, Машенька пришла! — закричала одна из девушек, помогавшая хозяйке накрывать на стол.
Маша обняла подлетевшую к ней Валентину.
— Тебя, Валюша, просто не узнать, — негромко сказала она подруге. — В этом платье и с этой прической... Ты нынче всех затмишь!
Глянув на дверь, Маша вдруг замолчала.
В горенку вошел бурильщик Саберкязев, всего лишь неделю назад назначенный мастером, а вслед за ним неловко, как-то боком, в дверь протиснулся Федор Трошин.
На мгновение смех, разговоры смолкли, и все устремили свои взгляды на вошедших. Маше показалось, что смотрят только на Трошина, которому так шел этот серый в полоску костюм, красиво облегавший его широкую в плечах фигуру.