Андрей Ярославич
Шрифт:
Он вовсе и не был жесток при всей своей удали и воинственности. Жалостлив даже был… И оказалось, он вместе с сыном своим сражался в Царьграде, был в тех войсках, что брали Константинополь, видел своими глазами то, о чем в детстве читал Андрей писанное Жофруа де Вилардуэном… Жаль только, у старика все путалось в памяти… А и он, и его сын, и внук были из тех воинов, что бродили по Европе в пору крестовых походов, предлагая правителям услуги свои воинские… Но и Андрей теперь таков был — наемный воин!..
От Хайнриха Андрей еще узнал, что как раз тогда, в Константинополе, дед был тяжело ранен в голову и с той поры уж не участвует более
— И меня дразнили, «немцем-наемником» обзывали, и я, бывало, смертно схватывался с мальчишками местными, а после дружились…
Но уже совсем скоро вовсе не рассказы путаные старого крестоносца влекли Андрея в этот дом…
Скоро это сделалось…
Однажды вечером вдруг захотелось Андрею глянуть на себя, на свое лицо. Он знал, что у жены есть бронзовое зеркальце, и у Маргариты было зеркальце. Можно было попросить. Но как-то неловко мужчине глядеться в зеркало. Андрей налил воды в миску оловянную. Опершись руками о столешницу непокрытую, так что локти чуть свешивались со стола, гляделся…
Как вытянулось, удлинилось лицо… худое сделалось… прежняя детская круглота ушла… и нос удлинился, кончик уже не кажется вздернутым… А глаза совсем большие сделались… и будто плоские на лице исхудалом — озера… и потемнели чуть — не голубые — серые… а крапинки темные и слабое сияние золотистого ободка вокруг зрачков — осталось прежнее… Самые красивые глаза — пестрые глаза… И лицо осталось красивое, но уже не детская, не ребяческая это красота; его лицо красиво теперь совсем страдальчески и вдумчиво… И волосы… будто светлее, чем прежде, были…
Руки жены робкими птицами опустились на его плечи, ласкали, гладили… Он яснее — от ее прикосновений — ощутил худобу свою под одеждой… Не обернувшись, проговорил ей:
— Что, плохой стал? С тела спал…
— Нет, нет, хороший ты, Андрей! Красивый ты очень! — В голосе ее слышались слезы, едва сдерживаемые…
Он слышал искренность ее и будто тревогу; будто боялась, что его потеряет, красивого такого…
И за что она любит его? Почему тревожится о нем? Ведь нет меж ними близости телесной. А ведь он окреп, его болезнь от раны тяжелой миновалась. И, пожалуй, даже и хотелось ему теперь поиметь дело телесное с женщиной. И она уж не прежняя хрупкая девочка, она возрастная женщина, хочет принять его в себя, всем телом, всем существом своим; и он это знает… И ему… ему это неприятно!.. Словно стала меж ними рана его, болезнь, когда она ухаживала, ходила за ним, будто она была ему сестрой, а не супругой…
Она отняла свои ладони тонкие, чуть огрубевшие, отняла от его плеч… А может, и ничего такого не хочется ей… Может, не понимает он ее?.. Но ведь хотел бы понять…
Он встал из-за стола, обернулся к ней. Она отвела взгляд. Вдруг почти робко приложился, чуть склонившись, губами к ее лбу… Гладкая, чистая кожа… И нет желания у него, и нет!..
Пошел, не оглядываясь, на большой замковый двор… Там было темно и в черноте воздуха ночного падал колючий снег… Вдалеке светились окошки в постройках, где жили холостые дружинники. Должно быть, лучины потрескивают; девки-прислужницы к парням
Он медленно шел под снегопадом, сам не зная куда. И на оклик дружеский остановился. Оказалось, до большого колодца дошел…
— Андерс! Ты куда это?.. — Хайнрих и его работник Вернер стояли у колодца. Хайнрих удерживал кувшин, Вернер переливал воду из обледенелой бадьи…
Андрей не придумал еще, что ответить, а Хайнрих уже звал, приглашал его дружески:
— Идем к нам! Что мерзнуть на дворе? Ты и не ужинал, должно быть. Идем! Такую лосятину с черемшой отведаешь — в замке на пиру такого кушанья и то не подадут!..
Хорошо, что Хайнрих не спрашивает его, зачем на ночь глядя оставил жену и подался во двор…
— Мы, видишь, за работу женскую взялись! — Хайнрих указал на кувшин. — Бадейка тяжелая, заледенела, женщинам не справиться…
Работник с кувшином пошел скорыми шагами. Друзья двинулись за ним…
Старый крестоносец уже спал крепко в своей горенке. Но в большой комнате было тепло у очага, и свечи горели в подсвечниках оловянных, и ужин дожидался на столе. И Тина вдруг показалась Андрею необычайно яркой и теплой, словно огонь, согревающий и освещающий… Она пряла у очага и, увидев их, тотчас оставила прялку и поднялась со скамьи. Андрей после дворового холода потер по-детски ребром ладони под носом, пытаясь делать это незаметно для нее. Но она, конечно, заметила и улыбнулась так женски понимающе…
— Холодно!.. — сказала она. И голос у нее был такой грудной, женственный, теплый…
И Андрей вдруг обрадовался, будто праздник наступил; обрадовался и засмеялся…
После ужина веселого Тина сама принесла блюдо с печеньями и вино, приправленное пряностями. Втроем беспечно, беззаботно болтали, шутили, хохотали. Хайнрих попросил Тину спеть. Она было отказалась…
— Деда разбудим!..
— Да нет! Он крепко спит. Поединок на мечах здесь устроим с Андерсом, и то не проснется!.. А как она поет, Андерс! У нас на севере так не поют! На юге теплом так поют! Мать ее была такая певунья…
На юге… И сразу вспомнился Андрею Галич… Но тут зазвучал грудной голос Тины:
— Ладно уж, я спою. Но только для того, чтобы вы с Андерсом не устраивали здесь поединка на мечах!..
Не Бог весть какая шутка, но Андрей позабыл грустные свои мысли и расхохотался вместе с Хайнрихом.
— Спой «Рыцарь с девушкой играет…», — попросил Хайнрих сестру.
Она запела эту песню, и голос у нее певческий был сильный и красивый, хотя она пела негромко, чтобы все же не разбудить старика…
Андрей очень боялся, что его попросят спеть что-нибудь из песен его родины, и тогда ему снова сделается грустно. Однако его об этом не просили, и он еще раз веселился и спел без всяких просьб италийскую песенку о городе, где вместо улиц речки…
Уже совсем поздно было, ночь шла. Хайнрих поднялся (Андрею показалось, что сделалось это вдруг) и молвил:
— Пора!..
И тогда Андрей понял, что не уйдет и что она не хочет, чтобы он уходил…
— Я останусь, — тихо сказал.
Она отвернула лицо, не смотрела на него. А лицо Хайнриха сделалось мрачным.