Андрей Ярославич
Шрифт:
Маргарита сидела у постели молодой княгини… Если Андрея не найдут или найдут мертвым; если умрет Марина… Это было бы жаль и больно!.. И как быть Константину и ей самой? Оставаться здесь? Пробираться с малым ребенком в Галич?.. Тоска нахлынула… тоска по местам родным, по Андрееву городу… Как порадовался бы отец маленькой Катарине, названной в память его любимой жены!.. Маргарита с детства полагала дворского Андрея отцом своим, хотя она знала, что он убийца того, кто был ей отцом кровным…
Андрей не хотел тревожить молодую женщину, которую любил и был ей благодарен за ласку телесную и доброту душевную. Потому он ничего не сказал Тине о мучениях своей души. Ночь провели как обычно. А наутро Андрей почувствовал, что не в силах продолжать обычное, обыденное свое здешнее существование. Мучительно казалось
Он и вправду шел куда глаза глядят. Утренняя свежесть, птичий щебет, быстрое движение чуть успокоили его. Всем своим существом бездумно предался он самым простым ощущениям. Шел долго и не уставал. Потом захотел есть, набрал грибов и съел сырыми. Утомился лишь к вечеру. Лег на мох, закутался в плащ и спал крепко, без сновидений. Проснулся рано, увидел иней на стволах древесных, стряхнул иней с плаща. Пошел дальше. Сначала он знал, что уже два дня в пути, а после дни, и ночи, и холодные утра слились в одно бескрайнее ВРЕМЯ… И ему уже было все равно… Ветер стал налетать холодный и влажный, и он понял, что идет к морю…
Он вышел на берег и встал на камне. Пустынно было. Чайки над волнами темными кричали. Он снял войлочную шапку, отороченную мехом, и ветер схватил его светлые волосы и щекотно прижимал мягкие пряди к его лицу… Андрей откидывал от глаз волосы и смотрел на море. В море показался корабль с головой дракона на носу. Корабль двинулся вперед, и деревянная голова хорошо завиднелась — раскрытый клюв на изогнутой шее драконьей, длинной и крупночешуйчатой… На палубе люди были… Андрей смотрел… Вдруг вспомнил сказку Огул-Гаймиш о драконе… дракон погибнет, когда рыцарь откажется от сокровищ… и как она пела ему песни… и когда улыбалась, делалась красивой… А он что думал, можно все позабыть совсем?.. Андрей вдруг замахал рукой, сам не знал зачем… Соскочил с камня, разулся и снял чулки теплые на беличьем меху, засучил до колен кожаные штаны и пошел в холодную морскую воду… И лодку спустили с корабля ему навстречу. Взяли в лодку и после — на корабль. Он не совсем понимал язык, на котором с ним говорили. Стал говорить на свейском языке, чтобы его взяли в плавание, потому что у него тоска на сердце; сказал, кто он… Его выслушали и оставили на корабле. Плыли один день и одну ночь. После пристали к берегу. Он уже знал, что корабль датский и везут его в Датское королевство. Но все еще было ему все равно — куда, и зачем, и что будет дальше… Его передали каким-то людям, а те дали ему коня и сказали, что проводят его к датскому королю Вольдемару. Андреем овладело детское любопытство, будто он снова сделался малым ребенком. Он спокойно и просто отдавался в чужие руки, это отвлекало от боли душевной… Так добрались до королевского города Скандерборга в восточной части Ютландии, здесь была замковая крепость… В городе праздник, должно быть, справлялся какой-то. На площади большой танцевали парни и девки, схватившись за руки. Трубач трубил в трубу, украшенную бахромчатым флажком, и флажок трепался на ветру… И Андрей улыбнулся громкой, прерывистой и диковатой мелодии…
Андрея и его провожатых впустили через ворота на замковый двор. После они слезли с коней, прошли сенями, и стража пропустила их в палату широкую, но потолок был низкий. На троне деревянном резном сидел король Вольдемар в длинной меховой рубахе, и на голове его была шапка, окруженная золотым узким венцом. Трон был похож на все троны, виданные Андреем до сей поры. Андрей и сам на подобном тронном кресле сиживал во Владимире. Глаза Андреевы лишь скользнули по лицу короля, обыкновенному мужскому, мужественному лицу, и тотчас остановились на лице человека, сидевшего чуть поодаль на лавке. Этот человек был очень стар, у него была длинная седая борода, и очень высок, это видно было. Кажется, прежде Андрею не доводилось видеть таких высоких людей. Облачен был старик в простую одежду, наподобие монашеской рясы темной; но, должно быть, важное лицо при короле был этот старик, ведь он при короле сидел. И на вошедшем остановил старик взгляд свой, и взгляд этот был такой живой, совсем не старческий, серые
— Нам ведомо, славянский конунг владеет благородной латынью… — сказал.
— Да!.. Да!.. — обрадовался Андрей по-детски. Так давно не слыхал правильной красивой латинской речи…
Король тоже заговорил на латыни, однако говорил не бегло и допускал многие погрешности. Андрей невольно вспомнил, как впервые говорил с Хайнрихом в Новгороде… Но не хотелось вспоминать о прошлом…
— Эсклавон… Славянин… — произнес король. — Я также эсклавон… — И он сказал далее, что его мать была дочерью короля Богемии Оттокара, имя ее было — Драгомира, но ее новые подданные стали называть ее Дагмарой… — Ни одна королева не снискала такой любви народной! Но увы, болезнь унесла ее в самом расцвете ее лет…
Андрей почтительно наклонил голову. Король указал ему на лавку, где сидел старик. Андрей подошел к лавке, но так и не сел, потому что старик заговорил, обращаясь к своему королю. И говорил об Андрее, что он один из конунгов Русской земли, завоеванной диким народом, именуемым «тартары»; старший брат Александр оставил Андрея править городом конунгов, а сам отправился к верховному правителю тартаров, просить о милосердии; Андрей же не смог сладить с делами правления и по горячности своей собрал войско и необдуманно напал на войско тартарское; и войско Андрея было разбито, и самому ему пришлось бежать к правителю свеев и йотов, ярлу Биргеру…
— Таковы вести и слухи о короле Андреасе, — заключил старик. — Однако…
Но он более не успел сказать ни одного слова» Страшная боль сжала сердце Андреево, телесная боль, теснящая неимоверную боль душевную. Андрей тоже ничего не сказал, не возразил, не имел сил. Все эти нагромождения лжи и полуправды погребали его, ослабевшего, оклеветанного… Он приложил к груди ладонь, пошатнулся и грянулся оземь…
Очнулся на постели широкой. Сводчатый потолок был перед глазами. По стенам укреплены были в подсвечниках свечи, ярко горящие… Ночь?.. Новая ночь… Андрей лежал на медвежьей шкуре, боли в сердце не ощущал. Хотелось есть и пить. И будто подслушав его мысли о еде и питье, вошел человек, по виду — слуга, принес хлеб, окорок свиной и пиво. Андрей поднялся, к столу простому деревянному сел и стал есть и пить. Пиво было очень вкусное. Он так проголодался, что даже и не сразу приметил на другом конце стола пергаментные листы, книги толстые, чернильницу и писала, остро заточенные… А когда увидел все это, близкое, родное, из прошлого своего, и слезы навернулись на глаза…
Вошел давешний старик, и снова Андрей подивился его росту. Старик отпустил слугу и просил Андрея поесть спокойно и неспешно. Андрей уже немного утолил голод и потихоньку оглядывался. На одной из стен висел большой пергаментный лист, странно исчерченный, исписанный. Старик сел напротив Андрея и проследил его взгляд.
— Это чертеж датских земель, начертанный моим другом Клаудиусом Клавусом. Вот показаны города, реки, а вот это — горы… Но, впрочем, у нас нет гор, и потому «горами» зовутся невысокие холмы и обрывы над морем…
Андрей кончил есть и молча смотрел на своего нежданного собеседника.
— Говори же! — Старик улыбнулся ободряюще. — Облегчи душу. Душа твоя изранена и нуждается в облегчении. Я вижу, ты человек благородный и сведущий в искусстве книжном…
— А кто вы? — спросил Андрей и смутился детскости своего вопроса.
Но старик назвал его вопрос очень разумным и стал подробно отвечать.
— Я Саксон, исповедник и доверенное лицо короля. Грамматиком я прозван за свою ученость и Длинным сам понимаешь почему. — Он вновь улыбнулся. — Прежде в землях Севера не знали ни чтения, ни писания. Скальды лишь пели и сказывали. Может, и ты слыхал слово, сложенное норвежцем Гаральдом Жестоким в честь русской королевны, дочери конунга Ярицлейва? — Старик заговорил на языке норвежском, и Андрей с удовольствием слушал ритмическую речь… — Однако ныне скальды почти все повывелись, — прервал себя Саксон Длинный, прозванный еще Грамматиком, — ныне мы имеем ученых летописцев…