Андроид Каренина
Шрифт:
С той минуты, как Анна полюбила Вронского, он считал одно свое право на нее неотъемлемым. Муж был только излишнее и мешающее лицо. Без сомнения, он был в жалком положении, но что было делать?
Вронский прищурил глаза, прицелился и представил перед собой в виде мишени этого излишнего и мешающегося Алексея Александровича; он живо вообразил себе его ухмыляющееся, закрытое наполовину железной маской лицо и нажал на спусковой крючок. Мишень с грохотом затряслась, а затем через три долгие секунды ее разорвало на щепки, сопровождаемые фейерверком оранжевых искр. Лупо одобрительно завыл и стал прыгать по комнате, хватая зубами ошметки, кружившиеся в воздухе. Вронский улыбнулся и с восхищением посмотрел на свое новое оружие. Если бы его вдруг посетила мысль,
Но в последнее время явились новые, внутренние отношения между ним и ею, пугавшие Вронского своею неопределенностью. Вчера только она объявила ему, что она беременна. И он почувствовал, что это известие и то, чего она ждала от него, требовало чего-то такого, что не определено вполне кодексом тех правил, которыми он руководствовался в жизни.
И действительно, он был взят врасплох, и в первую минуту, когда она объявила о своем положении, в эту ужасную минуту, когда вдруг из небытия возникли божественные уста и, зевнув, грозили проглотить ее и отнять у него навеки, сердце Вронского подсказало ему требование оставить мужа. Он сказал это, но теперь, обдумывая, он видел ясно, что лучше было бы обойтись без этого, и вместе с тем, говоря это себе, боялся — не дурно ли это?
— Если я сказал оставить мужа, то это значит соединиться со мной. Готов ли я на это? Как я увезу ее теперь, когда у меня нет денег? Положим, это я мог бы устроить… Но как я увезу ее, когда я на службе? Если я сказал это, то надо быть готовым на это, то есть иметь деньги и выйти в отставку. Но смогу ли я? — сказал он Лупо и, наклонившись к зверю, почесал его чувствительную точку, расположенную над Нижним Отсеком.
Он снова метнул электрический кинжал, закрутив его движением запястья, и смотрел, как клинок летел на стену и затем вдруг развернулся, словно бумеранг и понесся в противоположный угол комнаты, где воткнулся прямо в сердце второй крысе. Вронский восхищенно присвистнул, а Лупо бросился к новой жертве. Он всю жизнь работал, чтобы добиться этого места и права владеть столь мощным оружием. Честолюбие была старинная мечта его детства и юности, мечта, в которой он и себе не признавался, но которая была так сильна, что и теперь эта страсть боролась с его любовью.
— Женщины — это главный камень преткновения в деятельности человека, — сказал накануне вечером его старинный приятель Серпуховской, когда они подняли бокалы в память о бедной Фру-Фру. — Трудно любить женщину и делать еще что-нибудь. Для этого есть одно средство с удобством без помехи любить — это женитьба.
— Но Серпуховской никогда не любил, — прошептал Вронский, глядя прямо перед собой и думая об Анне. И уловив направление мысли своего хозяина, Лупо протестующе и громко залаял, наблюдая за хозяином и недовольно щурясь. Он, как боевая машина, естественно стремился к тому, чтобы Вронский остался на службе.
— Да, да, ты прав, — сказал он Лупо. — Выйдя в отставку, я сожгу свои корабли. Оставаясь на службе, я ничего не теряю. Она сама сказала, что не хочет изменять своего положения.
И, закручивая медленным движением усы, он встал от стола и прошелся по комнате. Глаза его блестели особенно ярко, и он чувствовал то твердое, спокойное и радостное состояние духа, которое находило на него всегда после уяснения своего положения. Все было чисто и ясно, каждое орудие из его коллекции было проверено, перебрано и уложено на определенную ему полку, из каждого был произведен выстрел, исключая «Месть Царя», которую даже офицеры не имели права использовать вне военных действий.
Прежде чем убрать свои любимые испепелители, Вронский дал еще одну короткую очередь, восхищаясь тем, как от этого вспыхнули четыре угла комнаты.
Глава 9
Был уже шестой час, и потому, чтобы поспеть вовремя и вместе с тем не ехать на своих лошадях, которых все знали, Вронский сел в наемную карету Яшвина и велел II/Извозчику/644 ехать как можно скорее. Старая четырехместная карета была просторна. Он сел в угол, вытянул ноги на переднее место и задумался.
«Хорошо, очень хорошо!» — сказал он себе сам. Он и прежде часто испытывал радостное сознание своего тела, но никогда он так не любил себя, своего тела, как теперь. Ему приятно было чувствовать эту легкую боль в сильной ноге, зашибленной вчера при падении на Выбраковке, ему приятно было мышечное ощущение движений своей груди при дыхании.
Тот самый ясный и холодный августовский день, который так безнадежно действовал на Анну, казался ему возбудительно оживляющим и освежал его разгоревшееся от обливания лицо и шею. Запах брильянтина от его усов казался ему особенно приятным на этом свежем воздухе. Все, что он видел в окно кареты, все в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося солнца, и грозниевые андроиды, правившие четырехгусеничными каретами, и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов, и неподвижная зелень деревьев и трав, и медленно плывущие по небу дирижабли, и гидропонные теплицы, в которых выращивали огромный картофель — каждым корнеплодом можно было бы целую неделю кормить большую крестьянскую семью. Все было красиво, как хорошенький пейзаж, только что оконченный и покрытый лаком.
— Пошел, пошел! — сказал он II/Извозчику/644, выглянув в окно, и, легко ударил того огненным хлыстом; карета быстро покатилась по ровному шоссе.
— Ничего, ничего мне не нужно, кроме этого счастья, — сказал он Лупо, который в ответ радостно и согласно гавкнул, а затем высунул морду в окно, чтобы понюхать встречный ветер.
— И чем дальше, тем больше я люблю ее. Вот и сад казенной дачи Вреде. Где же она тут? Где? Как?
Он остановил кучера, не доезжая до аллеи, и, отворив дверцу, на ходу выскочил из кареты и пошел в аллею, ведшую к дому. В аллее никого не было; но, оглянувшись направо, он увидал ее. Лицо ее было закрыто вуалем, но он обхватил радостным взглядом особенное, ей одной свойственное движение походки, склона плеч и постанова головы, и тотчас же будто электрический ток пробежал по его телу, словно бы кто-то ужалил его огненным хлыстом. Он с новой силой почувствовал самого себя, от упругих движений ног до движения легких при дыхании, и что-то защекотало его губы.
Сойдясь с ним, она крепко пожала его руку.
— Ты не сердишься, что я вызвала тебя? Мне необходимо было тебя видеть, — сказала она; и тот серьезный и строгий склад губ, который он видел из-под вуаля, сразу изменил его душевное настроение.
— Я, сердиться! Но как ты приехала, куда?
— Все равно, — сказала она, кладя свою руку на его, — пойдем, мне нужно переговорить.
Вместе с Андроидом они стояли под сенью цветущего дерева, какого никогда ранее не видал Вронский. У него были большие свисающие листья цвета изумруда — столь же удивительные и неожиданные, сколь взгляд Карениной.
Он понял, что что-то случилось и что свидание это не будет радостное. В присутствии ее он не имел своей воли: не зная причины ее тревоги, он чувствовал уже, что та же тревога невольно сообщалась и ему.
— Что же? что? — спрашивал он, сжимая локтем ее руку и стараясь прочесть в ее лице ее мысли.
Она молча вышла из тени дерева, собираясь с духом, прошла несколько шагов, и вдруг остановилась.
— Я не сказала тебе вчера, — начала она, быстро тяжело дыша, — что, возвращаясь домой с Алексеем Александровичем, я объявила ему все… сказала, что не могу быть его женой, что… и все сказала.