Андропов вблизи. Воспоминания о временах оттепели и застоя
Шрифт:
В руководстве СССР большинство деятелей принадлежали к клану «ястребов». Их главное гнездо было свито в отделе соцстран, откуда вышел в КГБ Андропов. Юрий Владимирович не был специалистом по китайским делам, и ему требовались частые консультации по различным синологическим проблемам. В отделе соцстран на Старой площади таким экспертом оставался первый заместитель заведующего отделом Олег Рахманин. Ввиду важности советско-китайских отношений он был избран членом ЦК КПСС и депутатом Верховного Совета СССР. Это были самые высокие регалии для партийного функционера. Даны они ему были потому, что он был влиятельным предводителем стаи антикитайских «ястребов» в партийных и государственных структурах Советского Союза. Шарапов и Мочульский были далеко не последними «птенцами гнезда Рахманина». Они часто навещали его на Старой площади и были переносчиками влияния «ястребов» на Андропова и Крючкова.
В то же время во внешней разведке сохранялось еще много «голубей», которых «ястребы» не успели «съесть». Равно и в Министерстве иностранных дел большинство видных профессиональных дипломатов сохраняли трезвый подход к стратегии отношений СССР и Китая, пытались своей информацией несколько сбить синофобские чувства большинства партаппаратчиков.
В политбюро не было единства по отношению к Китаю. Брежнев, в силу ограниченности своего внешнеполитического мышления, не хотел прилагать усилия для формулирования собственной позиции по китайскому вопросу. Он колебался и чаще поддерживал ястребиный клекот на политбюро. Председатель Совета министров СССР Косыгин, напротив, был твердым сторонником «голубей». Именно он предпринял попытку разрядить обстановку советско-китайского спора и встретился для этого в Пекинском аэропорту с китайским руководителем Чжоу Эньлаем. Косыгин летел тогда через китайскую столицу с визитом в одну из азиатских стран и воспользовался случаем, чтобы провести долгую и дружескую беседу со вторым человеком в китайской иерархии.
К сожалению, эта попытка замирения успеха не имела. Она только еще больше воодушевила «ястребов» в их наскоках на возможную дружескую линию Москвы в отношениях с Китайской Народной Республикой.
Несмотря на «ястребиный» подход Мочульского и Шарапова к советско-китайским отношениям, в ПГУ, особенно в его Аналитическом управлении, которым командовал тогда молодой генерал Николай Леонов, господствовал «голубиный» курс по отношению к КНР. Особенно твердо стояли на подобных позициях сам Леонов и его аналитики-китаеведы, которые были коренными кадрами внешней разведки, а не пришлыми варягами из ЦК КПСС. Мне это было особенно заметно, когда по моей просьбе накануне заседаний политбюро, если в каком-либо из вопросов повестки дня отмечалась китайская проблематика, Аналитическое управление готовило для Юрия Владимировича материалы, справки, предложения для возможных его выступлений на партийном ареопаге. Я соглашался с заметками, подписанными Леоновым, вкладывал их в красную сафьяновую папку с надписью золотом «Политбюро». После соответствующих четвергов, когда я напрямую вкладывал «китайские записки» Леонова в папку для подготовки Юрия Владимировича к заседаниям политбюро, ко мне раза два заходили порознь Шарапов и Мочульский. Оба весьма деликатно просили консультировать у них как главных специалистов по Китаю перед ПБ бумаги Леонова, но я продолжал делать по-своему. Я не специалист в китайских или дальневосточных делах, но инстинктивно чувствовал, что стратегия ссоры с великим Китаем, проводимая Олегом Рахманиным и его сторонниками, не отвечает широким глобальным интересам Советского Союза и всего так называемого социалистического лагеря.
Видимо, в силу своего журналистски простодушного характера и идеалистических взглядов, отвращения к интригам я не сумел органически влиться в старое ядро команды Юрия Владимировича. Еле уловимыми флюидами они мне дали сразу понять, что я нежеланный пришелец, тем более что Юрий Владимирович до начала 1978 года относился ко мне по-отечески и слишком хорошо. Наверное, кое-кого в его старом окружении это беспокоило, и они начинали его ревновать ко мне. Так продолжалось четыре с половиной года. К концу 1977 года Юрий Владимирович несколько изменился в худшую сторону. Он стал суше, осторожнее, еще более закрылся. Может быть, к началу 78-го он решил, что я перестал представлять для него ценность в виде свежей головы, поскольку его взгляды внешне стали сильнее «большевизироваться» и приобретать демонстративно-показной характер преданности партии, восторга перед марксизмом-ленинизмом и лично выдающимся деятелем мирового коммунистического движения Леонидом Ильичом Брежневым.
Мои же позиции оставались либерально-«оттепельными» и если и трансформировались, то в сторону критики аппаратной Системы. Каюсь, я не стал столь вольнодумным, как диссиденты, но пороки коммунистического режима начинали все более проступать из тумана «развитого социализма»
Не сомневаюсь, что какие-то нюансы нового отношения Андропова ко мне донеслись и до его самого близкого окружения. Во всяком случае, в середине 1978 года произошел один крайне неприятный для меня инцидент.
Однажды вечером, когда рабочий ритм несколько затих, Юрий Владимирович вызвал меня к себе. Он почему-то сидел не за рабочим столом, а сбоку стола для совещаний, что создавало атмосферу доверительности. Перед ним лежал лист бумаги.
— Садись… — сказал он мне и жестко добавил: — На тебя пришла анонимка… Читай!
Я похолодел, он подвинул мне листок и впился в меня глазами. У меня мелькнула мысль, что в анонимке написано что-то страшное, вроде того, что я в юности убил старуху-процентщицу или воровал с чужих огородов морковку, чем и занимаюсь сейчас в свободное время.
Но мои грехи, согласно анонимке, оказались значительно более легкими, с точки зрения нормального человека. Меня обвиняли в том, что я использую служебное время не по назначению (имелось в виду, что моим отдыхом было литературное творчество), что я слишком часто заказываю театральные билеты «политконтроля», а когда не могу идти сам в театр, передаю их посторонним лицам, не связанным с КГБ. В кляузе было также, что я использую свое положение, чтобы помогать многим знакомым людям по их первой просьбе, например покупая им лекарства в кремлевской аптеке, звонками по «кремлевке» в разные организации, где годами маринуют жалобы граждан. Очевидно, имелась в виду и моя работа с избирателями Юрия Владимировича, которая велась по его поручению, но в которой я не всегда спрашивал разрешения самого депутата при обращении в какие-либо учреждения для помощи его избирателям, то есть проявлял наказуемую инициативу. Но я гордился тем, что в мои часы приема по поручению Юрия Владимировича, который происходил раз в две недели в задних комнатах бюро пропусков КГБ на Кузнецком Мосту, за помощью к Андропову через меня обращалось все больше и больше избирателей, и не только из двух «его округов». Прослышав о том, что в приемной Андропова можно получить помощь, ходоки приезжали не только из Тульской области и Ступинского района Подмосковья, но и из многих городов и весей нашей страны. Доносчик инкриминировал мне и то, что среди людей, которым я помогал, далеко не все являлись сотрудниками КГБ или избирателями Юрия Владимировича. Наконец, был помянут и такой «страшный» грех, что, уходя на учебу в Академию общественных наук, я не все книги вернул в библиотеку АПН, а часть их потерял или зажал…
Я сразу понял, что анонимку писал кто-то из своих, из «дружных ребят» команды Андропова. Каждая фраза была точно рассчитана применительно к его ухудшающемуся характеру, в том числе и на проявлявшиеся у него все больше мнительность и подозрительность. Кроме того, некоторые факты были почерпнуты явно из «прослушки», а кто мог позволить себе подслушивать «кремлевский» аппарат и городские телефоны помощника члена политбюро? И вообще, кому из посторонних надо было вбить клин между Юрием Владимировичем и мною?
Я подумал и о том, что это, может быть, была неожиданная проверка, которые иногда любил устраивать своим сотрудникам Андропов и внимательно наблюдать при этом реакцию «подозреваемого».
Как раз в те годы ЦК КПСС принял очень правильное, но не исполнявшееся постановление о том, что анонимки аморальны и рассматривать их нельзя.
Все это за мгновение промелькнуло у меня в голове, и я решительно заявил Юрию Владимировичу, подвинув бумажку к нему, что все написанное в ней — чушь собачья.
— Ну что? — спросил он у меня, внимательно глядя в глаза. — Будем создавать комиссию по проверке?
— Воля ваша! — оскорбленным тоном сказал я ему. — Можете создавать хоть десять комиссий… А если вы не доверяете мне, то я сейчас же готов положить заявление об уходе! Тем более что листок, на котором это дерьмо написано, явно из запасов вашего секретариата…
Юрий Владимирович был несколько обескуражен. Может быть, это была только игра. Он встал, взял с рабочего стола папку с секретариатскими бумагами и принялся сравнивать анонимку с ними. Листы бумаги, на которой печатались документы секретариата КГБ, имели некую условность — они были чуть уменьшенного формата и цвета не чисто-белого, а отдававшего в слоновую кость. Так было придумано, видимо, в антишпионских целях.