Анекдоты и тосты от Раневской
Шрифт:
— Фаина Георгиевна, вас так любят зрители!
— Не меня, а моих героинь. За ними меня никто не видит.
С тоской:
— Теперь в театр ходят в чем попало, в том, в чем и на работу… Скоро вовсе будут в пижамах ходить.
— Фаина Георгиевна, какая вам разница, в чем сидят зрители? Главное, чтобы они приходили, смотрели и слушали.
— Смотреть и слушать они могут в кино, а в театр ходят душу лечить. Для этого настрой
— У этой актрисы прекрасное образование…
— Вы уверены, Фаина Георгиевна? Она вообще непонятно как попала на сцену.
— Как попала, как раз понятно. Но ее образования вполне хватает, чтобы расписываться в ведомости на зарплату. И это хорошо.
— Чем же это хорошо?
— Представляете, что было бы, окажись она грамотнее? Она писала бы пьесы!
Марецкая о новом актере, который непонятно как оказался в театре:
— Боже мой, как он будет играть, он же заикается?!
Раневская «успокаивает»:
— Не переживайте, это только когда разговаривает.
В театре, как и во всех других учреждениях культуры (и не только культуры), дважды в неделю проводились политзанятия, на которых полагалось конспектировать работы классиков марксизма-ленинизма, а по окончании учебного года сдавать своеобразный экзамен на «политическую зрелость».
Конечно, к актерам не очень придирались, но пропустить возможность немного поиздеваться над народными артистами тоже не могли, хотя принимали у них этот экзамен отдельно от остальных.
Первым «допрашивали» Завадского. Ему решили задать очень серьезный вопрос:
— Расскажите о работе Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».
Солидный и важный Завадский несколько секунд, словно размышляя, крутил в руках свой знаменитый карандаш, без которого не появлялся нигде, потом важно кивнул:
— Знаю! Дальше…
Чуть растерявшиеся члены комиссии вспомнили другую работу:
— Хорошо, расскажите о работе Энгельса «Анти-Дюринг».
Ситуация повторилась, Завадский чуть подумал и снова кивнул:
— Знаю! Дальше…
Поняв, что ничего не добьются, Завадского отпустили.
Вызвали Веру Марецкую. Актрису решили подробно расспросить о троцкизме.
— Троцкизм — это… — горестным голосом начала великолепная актриса, — это…
И вдруг она принялась буквально заламывать руки в отчаянье:
— Это такой ужас! Такой кошмар! Я… я не могу… Не заставляйте меня рассказывать об этом ужасе…
Ее поспешно отпустили, чтобы не случилось истерики.
Раневской не пришлось отвечать на подобные вопросы, но Марецкая ехидно поинтересовалась, как Фаина вышла бы из такого положения.
— Я? Я бы подробно рассказала, как проклятый троцкизм сказался на моей судьбе.
— На твоей судьбе? Как он
— Не столь важно… Главное, им пришлось бы выдержать рассказ о моей несчастной юности, загубленной молодости и почти искалеченной старости. Я бы рассказала им о том, как едва не полюбила троцкиста, и что этот мерзавец мог со мной сделать, не раскуси я его подлую троцкистскую сущность.
Раневская постоянно опаздывала, особенно на собрания или читки пьес, вызывая шквал отрицательных эмоций у Завадского.
После очередного скандала, актриса пришла вовремя, села на свое место и тихонько сидела, не вступая ни в какие разговоры. Привыкшие к ее постоянному препирательству, актеры даже забеспокоились — не больна ли Фаина Георгиевна? Нет, сидит, на часы поглядывает.
До самой Раневской очередь дошла нескоро, но вместо того, чтобы произносить свою реплику, она вдруг объявила:
— Тридцать восемь минут!
— Что?! Разве это есть в вашем тексте?
— Тридцать восемь минут я могла еще сидеть в туалете, но маялась здесь.
— Раньше театр был другим, — на весь репетиционный зал заявляет Фаина Георгиевна.
В ответ молчание, актеры сговорились не замечать выпадов Раневской.
— …актеры лучше играли…
Снова молчание.
— …по-настоящему…
Убедившись, что ссориться никто не желает, заключает:
— …а нынче сдохли все!
— От вас никогда не дождешься похвалы…
— Зачем вам моя похвала? Хвалить должны зрители или Завадский. От первых хоть цветы будут, а второй роль даст.
Глядя на то, как лихо выплясывает Вера Марецкая на сцене:
— А говорят, ведьм не существует…
— У Завадского в театре были три сестрицы. Верка Марецкая — ткачиха, я — Бабариха, а Орлова — царица, хоть Гвидона и не родила, но по заморским странам все время болтается.
— А почему вы-то Бабариха?
— Из-за жопы.
Театр жив, пока на сцене «Три сестры», а в зале толпа народа. Вот если будет наоборот, тогда конец.
Расстроенный актер читает вывешенный приказ о вынесении выговора:
— Но ведь вчера уже лично зачитали, зачем же нужно вывешивать на видное место?
— Голубчик, у нас только в любви признаются шепотом и на словах, а гадости обязательно громко и на бумаге.
Нелегка жизнь актера! Чтобы сорвать аплодисменты, нужно посадить голос.
Бездарности, как сорняки — такие же наглые, крепкие и частые. И также заслоняют солнце талантам.