Ангел беЗпечальный

Изборцев Игорь Александрович

— Послушайте меня! — закричал он. — Это важно! Очень важно! Огонь и мрак — да, они есть! Надо помнить об этом, помнить всю жизнь. Но есть и Сила, пред которой они ничто: они лишь ночные страхи, они грязные мысли в забвении Правды… Их не надо бояться… Нельзя бояться, потому что это и есть их победа. И забывать про них нельзя, не верить нельзя — это тоже наше поражение. А победа наша — там, где великая Сила, святая… Спросите у Наума, у отца Павсикакия… Они научат, они знают! Я тоже сомневался и не верил. А теперь знаю! Я… я видел своего Ангела, он помогает мне. Да, поверьте мне, все это так! Если вы вдруг увидите Ангела, не пугайтесь, не бегите прочь и не закрывайте глаза! Попросите его, и он поможет… поможет идти сквозь огонь и тьму…

Всё…

Силы покинули его… Сердце сжалось и болезненно замерло… Он смотрел на сенатовцев, своих друзей, и ждал… надеялся. Бабка Агафья быстро трижды осенила себя крестом и смахнула слезу; неуклюже, какими-то деревянными движениями, перекрестился Савелий Софроньевич. Зоя Пантелеевна сделала это мягко и привычно, и остальные (кроме Мокия Аксеновича) — по-разному, но сделали… Борис Глебович медленно опустился на постель. Сердце его стучало ровно и спокойно…

— Ну, ты даешь, Борис! — нарушил тишину Анисим Иванович. — Знаешь, а я так и впрямь пойду в воскресенье к отцу Павсикакию. Не знаю, как другие… — он обвел взглядом сенатовцев и улыбнулся: — Ну вот, и остальные так думают. Нет, ты меня не испугал. Огонь и тьма?! Нет, не потому. Просто это действительно надо, без этого никак нельзя. Не могу сейчас объяснить, быть может, потом… Но надо. Спасибо, что вот так вдруг неожиданно напомнил. Спасибо! И прости… как-то неловко объявлять сейчас танцы, глупо, нелепо, но ведь это было частью нашей программы! Не хотелось бы сейчас ее менять.

— Поддерживаю, — подал голос Антон Свиридович.

— Да что там, — устало махнул рукой Борис Глебович, — я совсем не против — пускай будут танцы.

— Отлично! Петр, давай твою музыку! — скомандовал Анисим Иванович.

Петруня кинулся к магнитофону, нажал клавишу, и… бархатный голос Клавдии Шульженко заполнил собой пространство Сената.

— Белый танец! Дамы приглашают кавалеров! — объявил Анисим Иванович. — Следующий танец тоже белый и следующий. До конца нашего вечера дамы приглашают кавалеров. Вот такие у нас правила.

Старинный вальс… он мгновенно измельчил время, разрушил его, соединился с теми, еще звучащими в его детстве, юности… в Ленинграде, Сибири, на Дальнем Востоке… Движения, теплота рук, лица… Нет, тех лиц уже не существовало — лишь силуэты… Лица, живые и прекрасные, были лишь здесь, сейчас… Кружились в вальсе Анисим Иванович и Аделаида Тихомировна, Василий Григорьевич бережно прижимал к себе Зою Пантелеевну, и белокурая прядь ее волос кружилась вслед за ней, словно управляя слаженными движениями их пары; Петруня сжимал в вытянутых руках испуганную Вассу Парамоновну, и они кружились… И Савелий Софроньевич с бабкой Агафьей, и Капитон Модестович, и Мокий Аксенович в самом углу, едва различимый в вихре вальса…

Господи, как же хорошо жить! Когда музыка умолкла, Борис Глебович подозвал к себе Анисима Ивановича и попросил одной минуты, всего одной минуты общего внимания.

— Конечно, — кивнул тот, улыбаясь, и скомандовал: — Тишина! Борис хочет что-то сказать!

Да, он хотел… Сердце его защемило, но не от боли, а от обнажившейся вдруг раны в самом центре его души. «Господи, как же я их всех люблю!» — эта мысль, вытесняя страхи и сомнения, пронзила все его естество. Он смотрел на них… нет, он утолял обострившуюся вдруг в своей неутолимости жажду глаз, он пил их глазами, словно пытаясь напитать себя на всю вечность… Он видел, как Аделаида Тихомировна приблизилась к Анисиму Ивановичу и оперлась о его плечо, а Зоя Пантелеевна легким незаметным движением соединила свою руку с огромной ладонью Порфирьева; он видел широко раскрытые глаза Савелия Софроньевича и испуганно сжавшиеся глазки Вассы Парамоновны; крупную слезинку на щеке бабки Агафьи и капельки пота на лбу Капитона Модестовича… Он все это видел, но каким-то последним ускользающим зрением, словно сквозь щель в неумолимо закрывающейся двери.

— Простите меня, мои дорогие, я вас так люблю! Я счастлив, что пусть поздно,

но все-таки понял это… — Борис Глебович слышал свой голос, тихий, но ровный и спокойный, будто бы и не он это говорил, но кто-то другой, более умный… нет, более мудрый — он слышал себя: — Я главное понял: ничего не надо брать взамен за свою любовь, нельзя брать! Это плохо, это уже не любовь, а обман… Не надо себя жалеть, когда отдаешь, пусть даже все отдаешь, до капли последней… Загляни в свое сердце, в самую его глубину, — и почувствуешь счастье. Оно и есть единственная верная плата за любовь… И это навсегда, на всю вечность… Жаль, что я не успел ничего сделать сам… Простите меня…

— Господи, да что вы говорите!.. — всхлипывая, воскликнула Зоя Пантелеевна, — Да вы сами не знаете… Да вы… — она зарыдала и спрятала лицо на груди Порфирьева. — Васенька, скажи ему… Это ведь он… нас…

— Борис, ты устал, поспи, — Анисим Иванович присел рядом с ним на постели и погладил по голове. — Поспи — утро вечера мудренее, завтра мы все это спокойно обсудим.

Борис Глебович поймал его руку, сжал и согласно моргнул глазами.

— Ну, вот и ладненько, — Анисим Иванович поднялся и жестами попросил всех выйти из Сената.

 Сквозь полуприкрытые веки Борис Глебович видел, как осторожно, стараясь не скрипеть половицами, тянутся сенатовцы в сторону двери. Последним выходил Наум. Борис Глебович встретился с ним взглядом: Наум улыбался, быть может, впервые за последние два дня…

* * *

Ночь увлекла его в свои объятия, понесла… и вот он уже в лодке неторопливо плывет по пруду, их пруду — там, наяву, совсем крохотному, а здесь — безконечному, уходящему узким рукавом к горизонту. Знакомая ракита касается его лица, мягко шуршит и словно пытается удержать, но остается за спиной… Берега колышутся кустами, меняя свои очертания, и… превращаются в стены Сената. Он видит силуэты кроватей, их спящих обитателей, и еще он видит их сны… Вот все еще кружатся в вальсе Анисим Иванович и Аделаида Тихомировна — они так увлечены собой в этом общем для них сне, что совсем не замечают его, Бориса Глебовича, проплывающего в одном лишь от них шаге… Вот склонилась над плитой русской печи бабка Агафья. Дружно скворчат сковороды, из пышущего жаром пода печи доносится густой сладковатый аромат щей, а на столе отдуваются паром горячие пирожки… Она тоже его не видит, как и Капитон Модестович, распивающий чаек в кругу своих учеников… Его никто не видит, и только Наум смотрит прямо ему в глаза, улыбается и прощально машет рукой… Все это уходит, теряется позади, и он остается один… Нет, уже не один: рядом с ним сидит его Ангел, Безпечальный Ангел… Борис Глебович думает, что надо о чем-то спросить, но Ангел опережает его:

— Совсем скоро ты все узнаешь и, поверь, ни о чем не станешь жалеть. — Голос его — как мягкий нежный бархат.

— Мы не вернемся? — Борис Глебович замирает, перестает дышать.

— Это невозможно: теперь дорога только одна — к Нему…

— Так это и есть смерть? Что же дальше?

— Это начало. Впереди истинная жизнь. Но тебе придется выдержать испытание, а я сейчас ухожу…

— Какое испытание? — Борис Глебович чувствует страх — он рядом, по обе стороны пруда, на его берегах: там шевелятся, копошатся, движутся, тянутся к нему множество отвратительных теней, миллионы жутких, невыносимо жутких Гоминоидовых… — Не уходи, — просит Борис Глебович, но Ангел сейчас неумолим.

— Это не навсегда — вскоре мы увидимся опять. Но следующий отрезок пути ты должен пройти один.

— А как же они, эти чудовища на берегу?

— Сейчас они безсильны пред тобой — в тебе Тело Того, Кто сотворил мир, победил смерть и ад. Поэтому не бойся их… Всё, впереди тоннель. Я встречу тебя уже там. Прощай!

Ангел исчез. А жуткие твари остались: число их умножилось, они кричали, тянулись к нему, но тронуть не смели. Лодка набирала ход, ее несло все быстрей и быстрей. Впереди Борис Глебович увидел черный зев тоннеля.