Ангел боли
Шрифт:
Человек в сером не ставил на Гекату или кого-то ещё. Его уже не было видно где-либо в помещении.
Дэвид Лидиард, разочарованный тем, что он увидел, и мучительно озадаченный этим, обнаружил, что покидает сознание, которое временно занимал, и уходит в бархатную тьму. Но покой не наступил, и тьма вскоре сменилась ослепительным светом горячечной мечты, где самая жестокая и прекрасная из распутниц, Ангел Боли, ожидала, когда он ей заплатит.
6
Некоторое время Дэвид балансировал на краю покинутого им мира. Он был в сознании, но не просыпался,
Иногда в шелестящем потоке шума ему слышались голоса, но он не мог разобрать слов.
Ему уже приходилось бывать в подобном пограничном состоянии, и он знал, какой странный спектр экзотических ощущений переживают те, чьи души возбуждены дарованным огнем. Он не был шокирован и не отчаялся вернуться в реальность, которую он потерял, так как знал, какая боль ожидает его там. Но он все же чувствовал себя брошенным, обманутым, в то время как события разворачивались где-то без него.
В конце концов его мысли начали проясняться, и ему уже удавалось собирать их в складные цепочки, подчиняя твердым правилам воли и логики. Как только он смог, он заговорил с тем, что использовало его.
– Если у тебя ко мне есть просьба, – сказал он тихо, не зная, слышит ли она его, – тогда ты должна обратиться ко мне честно и заключить настоящий договор, как должно двум мыслящим существам. Как иначе я смогу услужить тебе наилучшим образом? Как иначе мне суметь соединить свою волю с твоей в едином замысле? Если тебя не устраивает мое сопротивление, тебе придется заслужить мою дружбу.
Ответа не было.
Он снова мог ощущать свое тело, словно оно воссоздавалось из окружавшего его хаоса, чтобы пленить и пытать его. С возвращение чувства физического присутствия хлынул и новый поток мыслей и ощущений. Опий, который дала Корделия, чтобы облегчить его боль, начал угнетать и расстраивать его способность к рассуждению. Тем не менее, он заставил себя открыть глаза и оглядеться.
Он был в постели, на столе около него тускло светился ночник. Рядом придвинули кресло – так, чтобы в нем можно было сидеть и наблюдать за ним, и этот пост занимала Нелл, а не Корделия. Она казалась усталой, и выражение её лица было непривычно потухшим. Дэвид был очень рад увидеть её и ясное беспокойство любящего человека.
Он позвал её и попытался улыбнуться.
– Мама сказала, что я могу посидеть тут, – сказала она, оправдываясь. – Я сама захотела.
– Умница, – прошептал он. Он попытался поднять голову, чтобы взглянуть на свои руки, лежавшие на покрывале, но ему не хватило сил. Ему не удалось поднять и правую руку, которая была плотно обвязана бинтами. Левая, которая болела не меньше, также не поднималась.
Должно быть, Нелл заметила напряжение на его лице, потому что спросила:
– Тебе очень больно?
– Терпимо, – ответил он, надеясь, что это правда. – Лекарства притупляют боль.
– Почему, когда кровь идет, больно? – спросила она с непосредственностью, свойственной её возрасту. –
– Боль учит нас избегать того, что нам вредно, – ответил он, прекрасно осознавая недостаточность ответа. – Боль – это то, что учит нас держать руки подальше от огня или острых лезвий.
– Но почему мне было больно, когда у меня была скарлатина? – спросила она. – И почему больно было так долго? Почему твои пальцы всегда болят, хотя ты уже знаешь, что нельзя трогать?
– Я не знаю, – сказал он, стыдясь того, что у него нет ответа лучше. Он снова попытался подвинуть голову, и на этот раз ему удалось её немного поднять, одновременно повернувшись, чтобы увидеть дочь.
– Волк умер, – сказала Нелл, не осознавая неестественность появления волка в английском пригородном саду. – Мама положила его в сундук и заперла крышку. У него не было головы. – Её голос был совершенно обыденным. Она была все ещё слишком маленькой, чтобы понять, насколько странным и необычным было нападение. Для неё мир все ещё был постоянным источником удивления, и она привыкла к событиям, которых не в силах была осмыслить. Она ещё не приучилась к взрослому изумлению и неуверенности.
– Дедушка уже вернулся? – спросил Дэвид, понимая, что не знает, какой сегодня день, не говоря уж о том, какой час.
– Нет, – сказала Нелл и смущенно добавила: – Мама сказала, чтобы я её позвала, когда ты проснешься. Она соскользнула с кресла и пошла к двери. Когда она подошла к двери, Дэвид услышал далекий звук дверного звонка и решил, что это, должно быть, сэр Эдвард, вернувшийся как раз в срок, чтобы внести ноту устойчивости в мир, вышедший из-под контроля.
Дэвид рывком придал своему телу полусидящее положение. Комната слабо освещалась единственной открытой свечой, но её свет зловеще распространялся большим овальным зеркалом на двери гардероба и его длинным прямоугольным собратом справа на стене. Дэвид мог видеть свое отражение в настенном зеркале, лицо было таким бледным, что он мог легко принять себя за привидение.
Сэр Эдвард не появлялся, также как и Корделия. Когда она наконец-то пришла, то была не одна и несла ружье.
С ней была Мандорла Сольер – в той же черной накидке, что и раньше, но светлые волосы её были перехвачены черной лентой. Казалось, что её глаза светились меньше – но это, наверное, было связано со слабым освещением.
Корделия нашла его старый револьвер. Тот, из которого она двадцать лет назад застрелила Калана. Дэвид предположил, что она отправилась на его поиски после нападения, боясь, что этот визит может быть только началом, и желая немедленно найти какое-то средство защиты. Но, как видно, второй оборотень предпочел появиться более консервативным образом – просто постучав в дверь.
Пока Мандорла ждала, Корделия подошла, чтобы потрогать лоб Дэвида и убедиться, что ему настолько хорошо, насколько это возможно.
– Она просила дать ей повидать тебя, – сказала Корделия, указывая на посетительницу дулом револьвера. – Она утверждала, что будет ужасной ошибкой прогнать её. Я предупредила её, что не остановлюсь перед использованием револьвера. Она признает, что напавшая тварь была из её рода, но настаивает на том, что не виновна в произошедшем и обеспокоена так же, как мы.