Ангел пролетел

Устинова Татьяна

– …!

Чай, смешанный с окурками, выплеснулся на стол, залил истории болезней, журнал и клавиатуру компьютера.

Шумаков кинулся спасать истории. Спас, сорвал с крючка полотенце и стал судорожно промокать воду. Собрал в горстку окурки и ногой нащупал под столом педальку мусорки с откидной крышкой.

Он кинул окурки, мельком глянул внутрь, и крышка захлопнулась.

Что-то там, внутри мусорного ведра, показалось Шумакову подозрительным, и он снова нащупал ногой педальку. Крышка послушно поднялась, как будто пасть распахнулась.

Три мокрых скрюченных окурка

лежали сверху на полупустом медицинском пакете. Обыкновенный пакет, в котором бывают препараты для капельниц, – прозрачный полиэтилен, черные буквы.

Главврач Шумаков сдвинул прямые темные брови, от чего сделался похож на филина, подумал секунду, нагнулся и вытащил пакет. Окурки один за другим тихо попадали в мусорку.

Шумаков изучил пакет и даже вытер его ладонью.

Именно этот пакет с физраствором поставили больному, который умер примерно в два часа. Он знал это совершенно точно, потому что буквы внизу были как будто чуть-чуть смазаны, словно печатная медицинская машина пошла немного вкривь. Он его и принес дежурному врачу, и тогда же заметил смазанные буквы.

Что-то не так. Что-то явно не так.

Шумаков еще раз посмотрел на буквы, сунул пакет в карман и вышел из ординаторской. Небольшая компания, стоявшая в конце коридора – две сестрички и три молодых коммерческих дарования, – завидев его, засуетилась и, как мираж, растворилась в коридорной тишине и сиянии люминесцентных ламп. Никому не хотелось встречаться с главным.

В отдалении хлопнула дверь за последним из рассосавшихся.

Боком Шумаков ощущал некое холодное движение, словно в кармане что-то переливалось. Там переливался медицинский пакет, наполовину наполненный жидкостью.

Хотел бы он знать, что именно поставили больному вместо безобидного физраствора!

Он распахнул дверь в оперблок и заглянул по очереди в одну и во вторую операционную. В первой никого не было, а во второй кто-то пел чудесную песню.

– Маленькой елочке, – пел кто-то в операционной, – холодно зимой. Из лесу елочку взяли мы домой…

Новый год не просто подступал все ближе и ближе, он обложил со всех сторон людей, учреждения, кафешки, троллейбусы, автобусные остановки и дома. Кругом были поразвешаны лампочки, веночки и гирляндочки, расставлены елочки и фигуры в шубах. Шумаков думал про фигуры, что это Снегурка со Снегурком.

Он не любил Рождество, и Новый год тоже не любил.

– Нонна Васильна! – позвал он, и его голос эхом отозвался в кафельном пространстве опер-блока. – Вы где?

Куплеты про маленькую елочку смолкли, и из двери во вторую операционную выглянула санитарка Люся.

– А!.. Дмитрий Антонович! Вам чего?

– Мне чего? – поразился Шумаков.

– В смысле… вам чего… угодно?

Люся была санитаркой «старой закалки».

В старину санитарок специальным образом закаляли так, чтобы они ненавидели всех больных, врачей, медсестер и свою работу. Для того чтобы закрепить это ценное для санитарок состояние, им мало платили, а работу поручали тяжелую и неблагодарную. С тех самых пор так и повелось – раз санитарка, значит, «старой закалки».

Люся на самом деле была добрейшей души женщина, очень исполнительная и трудолюбивая. Шумаков ее ценил, даже специально выписал из Склифа, когда ударился в «капиталистическое производство», то есть в коммерческую медицину. Люся долго сомневалась, уходить или оставаться, но с уходом Шумакова на прежнем месте работы стало совсем худо, и она решилась. Зарплата на новом месте у нее выходила раз в пять больше, а работы было раз в тридцать меньше. Да премии, да вежливое окружение, да еще чистенькие, богатенькие больные и их душевные родственники! И никаких ножевых и пулевых ранений, и никаких топоров в спине, и никакой рвоты и кровищи на сверкающем полу, но Люся все же иногда вздыхала и печалилась – из Института Склифосовского, где все заняты спасением человечества, почти никто и никогда не уходил в коммерческую медицину.

Шумаков тоже временами вздыхал и печалился, но по секрету от Люси.

– Так чего вам угодно-то, Дмитрий Антонович?

– Где Нонна Васильевна?

– Да хто ж ее знает?

Он передразнил:

– Хто знает?

Люся удивилась:

– Так я не знаю. Я тута… прибираюсь маленько.

Шумаков зашел. Умерший его пациент был накрыт с головой белой простыней.

«А что, Дмитрий Антонович, – спрашивал он перед операцией и потирал сухие старческие руки – бодрился, – сыграем мы с вами в шахматишки после наркоза или уже тогда у вас на меня времени не останется?»

Никакой капельницы рядом с трупом не было. То есть вообще никакой.

Шумаков стиснул кулак. Зря он вспомнил про «шахматишки».

– Люся, ты капельницу убрала уже?

Санитарка разогнула спину и подперла рукой бок. Вид у нее стал задумчивый.

– Капельницу-то? Так не видала я при ем капельницы. Не знаю, где она. А ведь должна быть-то, а, Дмитрий Антонович?

То, что капельница должна быть, Шумаков и сам знал, без Люси.

Они оба оглянулись. Шумаков налево, а Люся, опершись на швабру, так что щеку стянуло в сторону и вверх, направо.

Капельницы не было.

Сердце у него похолодело. Он, врач, знавший о человеческой анатомии все, физически ощутил, что с левой стороны стало значительно холоднее, чем с правой.

– Кто мог капельницу убрать?

– Да хто же знает, Дмитрий Антонович! Нон-ночка, может, или Глеб Евгеньевич, или Марья Петровна, или Сергей, а может, и Виктор Васильевич…

Вряд ли кто-то из врачей или сестер унес капельницу с собой в кармане, быстро подумал Шумаков. Ох, вряд ли.

Следовало что-то сделать, а что именно, он решительно не знал.

О таких вещах он читал в детективах или видел в кино, когда по вечерам мирно засыпал под какой-нибудь сериальчик.

Мало того что рядом с больным никого не было, так еще и капельница пропала! И медицинский пакет с физраствором он нашел в мусорном ведре в ординаторской.

Час от часу не легче.

Всей своей железобетонной докторской сущностью Шумаков сопротивлялся мысли, что пациента могли… могли…

Он даже додумать до конца никак не мог.

Он сунул руку в карман хирургической робы, нащупал там пакет с жидкостью и заставил себя додумать.