Ангел света
Шрифт:
«Как это понимать?» — не без жалости и презрения спросили те, кто допрашивал его.
«А так, что я не могу их возненавидеть, — сказал он, — просто и безоговорочно». Его так накачали наркотиками и настолько оградили от боли, что он смотрел на себя, лежавшего на больничной койке, как бы со стороны, не ощущая ни своей физической субстанции, ни груза эмоций. «Я ничего не чувствую», — сказал он.
Итак, он признался. Сначала говорил спокойно. Потом со все возрастающим волнением.
Да, он брал деньги — по частям. Онбрал деньги — не Мори Хэллек. Вручал их ему посредник, от имени концерна… человек, чье имя ему ни разу не было названо… нет. Ник
Деньги, деньги. 250 тысяч долларов. И было обещано еще 150 тысяч. Да, он может доказать, что получил их нелегально: ведь его жалованье в Комиссии составляло всего лишь 75 тысяч в год, а никакого другого источника крупных доходов у него не было — всего лишь несколько акций и сертификатов, а также недвижимое имущество в Филадельфии, унаследованное от отца. Деньги были внесены на три вклада — в Вашингтоне, Чеви-Чейзе и Бетесде.
Начал он свое признание достаточно связно. Хотя голос звучал как-то странно глухо, а глаза были стеклянные, точно душа его покинула тело — не совсем, конечно. Но вскоре слова его заспешили друг за другом, он запнулся и умолк, и начал сначала — нетерпеливо и как бы обороняясь. Да как они смеют сомневаться в его словах!.. Ведь он же наконец говорит правду!
Очень смятенный человек. Очень испуганный.
Но ведь он же чуть не умер…
Тогда почему он занял такую оборонительную позицию, если он действительноговорит правду? Ведь он отказался назвать имена… он даже не сказал про Тома Гаста… почти мифического Тома Гаста, который исчез из Соединенных Штатов и которого нигде не видели последние полтора года. Ник отказался впутывать в это дело Гаста, хотя то, что этот человек был посредником, неофициально знали все еще до смерти Мори Хэллека.
— Такая фамилия мне неизвестна, — упорно твердил Ник. — Фамилии не имеют значения. Только деньги.
И он повторил свое признание. Он настаивал, что виноват. Он вел себя воинственно с теми, кто его допрашивал; он был высокомерен с собственными адвокатами. Явно человек не в себе — пожалуй, даже требуется вмешательство психиатра.
— Почему ты это делаешь? — спросила его Джун, холодно, озадаченно. — Я имею в виду, почему тебя вдруг так волнует репутация Мори?.. Он же, в конце-то концов, уже больше года как мертв.
У Ника не было на это ответа. Он лежал на больничной койке в коконе странной, абстрактной, приостановленной боли — онне чувствовал ничего, не замечал ничего, но понимал, что тело его страдает и борется, чтобы избежать боли, такой огромной, наступающей на него со стольких направлений, что ему никогда ее не одолеть.
— Не подходит тебе, — сказала Джун, — роль кающегося. Право же, это не твой стиль, ты только выставишь себя в нелепом свете. И потеряешь всех друзей.
— У меня нет друзей, — сказал Ник. — Они умерли. (Когда в октябре его выписали из больницы, ему был предъявлен ряд обвинений, в ответ на которые по совету своих адвокатов он заявил: «Nolo contendere» — вместо «виновен», как он хотел; несмотря на то что ход судебного процесса абстрактно интересовал его и он ждал заседаний суда с большой тревогой и волнением, в первый же день ему стало скучно, мысли его разбредались, он нетерпеливо барабанил пальцами по стоявшему перед ним столу: конечно, ему не дадут заслуженного наказания — у этого суда нет такой власти. А когда, много недель спустя, он стоя выслушал приговор, где была указана сумма штрафа и количество месяцев условного заключения, ему трудно было даже сделать вид, будто это его волнует.)
Ирония ситуации, как постаралась объяснить ему Джун, прежде чем покинуть Вашингтон и вернуться в Бостон (где, как она намекнула с трогательной смесью вызова и застенчивости, ее ждет человек, за которого она «скорее всего» выйдет замуж), состоит вот в чем: рассказу Ника в городе более или менее поверили — рассказу о его вине, а вот «невиновность» Мори Хэллека — это другое дело. Единственные, кто твердо верил, что Мори не имел никакого отношения к деньгам «ГБТ», были те, кто хорошо его знал… но эти люди вообще никогда не верили, что он виноват. («Я, безусловно, знала, что Мори никогда бы такого не сделал, — пылко заявила Джун, — он не мог даже подуматьо таком: он же был помешан на своей чистоте».) Что же до других, до тысяч других, — те просто решили, что замешаны в этой на редкость грязной и нелепой истории, видимо, оба, но один раскололся под давлением обстоятельств раньше другого.
— Такого рода вещи, — сказала Джун, — не столь уж редкое явление в Вашингтоне.
А несколько месяцев спустя Джун — милая Джун, заботливая Джун — присылает ему вырезку из «Нью-Йорк тайме», наверху которой красной шариковой ручкой нацарапано: «Я подумала, что это может тебя позабавить», и Ник, еще не успев пробежать глазами статейку, уже знает, что это ни в малейшей степени не позабавит его. Судя по сообщению, Энтони Ди Пьеро назначен «специальным консультантом по финансовым вопросам при постоянном подкомитете Международной организации здравоохранения» и переезжает в Швейцарию, в Женеву.
Ник дважды читает заметку, гримасничает, что-то бурчит, комкает бумажку и швыряет ее на пол.
Ну, а Гаст, «Том Гаст»?
Он что, бежал из страны и живет в Европе под вымышленным именем, с фальшивым паспортом?., или уютно живет прямо тут, в Соединенных Штатах?., а может быть, он вовсе и не «Том Гаст», а некая фикция, ловкая выдумка, столь же безликая, как джокер в колоде карт, и столь же потенциально могущественная?
Надо позвонить Изабелле, думает Ник.
По ночам ему является Кирстен — обезумевший ангел гнева, заносящий над ним и опускающий этот неправдоподобный нож.
А днем он видит ее — случайно и всегда ошибочно: высокая молодая женщина идет по берегу, иной раз одна, чаще с друзьями; и он застывает на месте, опираясь дрожащей рукой на палку, смотрит.
* * *
«Когда я умер, — пишет Ник, — я обнаружил, что вспоминаю странные вещи… воспоминания, погребенные в прошлом, всплывают… живые и тревожно «реальные»… например, мы с твоим отцом — мальчики в школе Бауэра… разговариваем… сидим в одной из наших комнат и разговариваем… мы оба изучали латынь и оба читали о неких жестоких религиозных обрядах… тайных ритуалах… ритуалах, которые теперь мы назвали бы «посвящением»… когда молодые люди от страха и полного истощения впадали в истерику, теряли ощущение самих себя и отождествляли себя с жертвой священнодействия… иногда это было животное, иногда человек… и они начинали рвать живую плоть руками… лакать кровь, как гиены… они превращались в того, кого убивали… они становились жертвами… это была непонятная нам форма сочувствия… непонятная даже их современникам… эти секты были объявлены вне закона. Мы с твоим отцом разговаривали об этом, и многого из того, что мы тогда говорили, я не помню, но знаю, что один из нас сказал такое, что сохранилось во мне все эти годы: вполне-де возможно, что борьба человека, все его страдания — это иллюзия… самообман…»