Ангел света
Шрифт:
Есть такая давняя история — этакая шуточка для подтрунивания, — что однажды, когда Ник держал Кирстен на руках, она устроила водопад — то ли ему на колени, то ли на руки. Где это было или когда — Кирстен не знает, но всякий раз, как об этом вспоминали, ее охватывала бешеная, душная, молчаливая ярость.
Она ненавидит их обоих, их секреты, их смех — иной раз громкий, блеющий и бесстыжий. Даже в присутствии Мори.
В ожидании, пока он умрет, она тихонько напевает, протирая все, где могли остаться отпечатки ее пальцев. Дверные ручки крышку кофейного столика дверной косяк перила лестницы ведущей наверх… Все решает время, все решает крайняя тщательность — она не спешит,
В ожидании, пока он умрет, она пускает воду на кухне и моется с мылом, которое кто-то оставил в голубой пластмассовой «ракушке» на столе. Важно полностью очиститься, избавиться от следов его запаха — запаха его пота, его крови. Его огромное тело над ней. Не может быть. Невероятно. Он вдруг начал всхлипывать, начал бормотать: «Кирстен прости меня Кирстен о Господи о Иисусе Христе прекрати я не собирался я этого не хотел»… тяжело дышащий потный мужчина, незнакомец, в ее тоненьких, как палки, руках. Не может быть, думает она, закатив от смущения глаза; человек не деловой, она разразилась бы хохотом — вот только мешает его масса, а он много весит. («Я не могу дышать, — в панике пропищала она. — Подождите, подождите… я не могу дышать… я задыхаюсь».) Вот и Мори хотел, чтобы она стала рядом с ним на колени. Давай немного помолимся. Давай сольем наши души в молитве. Молитва — это забвение, когда и душа и сердце едины, в покое. «Кирстен! Прошу тебя! Хорошо?» — «О человек! сказано тебе, что — добро и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом твоим».
Вода хлещет из крана, теплая и умиротворяющая. Кирстен обильно намыливается. Руки… локти… плечи… грудь… живот… бедра… ноги. Теплая мыльная вода стекает по ее ноге. Теперь я уже не могу вернуться к нему, неожиданно мелькает у нее в голове, я не могуснова перепачкаться.
Теперь он уже умер. Отвратительное свистящее дыхание прекратилось.
Хрипело у него в горле?.. Но здесь, внизу, текла вода, Кирстен деловито напевала себе под нос, она ничего не слышала.
Она вглядывается в маленькие часы на кухонной полке, пытается понять, который час. Глаза плохо видят. В голове звенит от усталости. Наверху лежит мертвый Ник — значит, она свободна, значит, ей никогда не придется больше думать о нем. Или об Изабелле. (Но разве Изабелла мертва? Эта мысль внезапно кажется Кирстен маловероятной.)
Она надевает через голову блузу, вытряхивает рукава, проверяет манжеты — не запачканы ли они; они не запачканы. И юбка тоже. Только чуть смята. А ее бусы и браслеты? Она отыскивает их — одни за другими.
От нее не должно остаться ни единого следа. Ни единой улики.
Она расхаживает по дому, не заглядывая лишь в ту комнату, где он лежит на полу в луже крови. Хотя ухо ее улавливает, что он дышит, она внушает себе, что, пока не проверила его пульса, пока не приложила ухо к его груди, она не может по — настоящемузнать, жив он или нет.
И почему они так долго умирают, недоумевает она, покусывая ноготь. А что, если позвонить Оуэну…
Она находит янтарное ожерелье, тонкую золотую цепочку, коралловые браслеты. Всовывает ноги в сандалии. Свежая и чистая, пахнущая мылом «Слоновая кость».
— Почему ты не умираешь? — тихо говорит она. — Мерзавец, лгун, нелепый волосатый старый пьяница, навалился на меня, точно… — Она задерживает дыхание, прислушивается: нет, он все еще тут, он еще тут.
Она находит нож — там, где выронила его из рук. И накручивает себя сделать еще одну попытку… один последний, отчаянный удар… но в кишках у нее возникает спазм, она боится потерять над собой контроль, стать жертвой физической беспомощности. К тому же она ведь только что вымылась.
— Я советую вам приехать за ним, я советую вам немедленно выслать «скорую помощь», — говорит она, прочистив горло, полицейскому, слушающему ее на другом конце провода; голос ее звучит твердо, перекрывая грохот двух автомобилей, мчащихся на юг по Шестнадцатой улице. — Он истекает кровью. Наверное, и внутри тоже… кровотечение. Рок-Крик-лейн. Да. Второй дом от конца.
И, повесив телефонную трубку, она быстро уходит.
— Куда вам, мисс? — спрашивает таксист, с любопытством оглядывая ее в зеркальце заднего вида. У него темная кожа латиноамериканца, густые усы, круглые очки без оправы, придающие ему вид лихого школьного учителя. — Удираете от дружка?
Кирстен ему не запугать. Она медленно отводит волосы с глаз; откидывается на сиденье, держа на коленях свою плетеную сумку. И произносит совсем как ее мать, таким же ровным тоном:
— Куда угодно, лишь бы подальше отсюда. На север. Трогайтесь же.
ЭПИЛОГ
ИЗГНАННИКИ
«Когда я умер, — пишет Ник Мартене Кирстен Хэллек, — страх у меня исчез. Но на месте страха образовалась пустота. Там, где раньше был страх».
Он теперь хорошо изучил морских птиц и чаек, песчаные ямы и песчаные дюны. Капризы океана. Небо, туман, дождь, который то льет стеной, то сеется так тонко, что, кажется, его и вовсе нет, а он висит в воздухе, чудесно неслышный.
«Ты меня понимаешь? — спрашивает он Кирстен, хотя та не отвечает ему. — Ты чувствуешь ту же пустоту?»
Он гуляет вдоль кромки океана почти в любую погоду — шагает с трудом… часто с палочкой… но все-таки шагает, проходит с милю, а то и больше, на заре в направлении старого, разрушенного маяка и на закате снова. Обросший бородой, изможденный и «неприметно» одетый, как написал о нем один журналист. Кожа у него загрубела, покрылась бронзовым загаром, высохла; порой на ней поблескивают крошечные песчинки или кусочки слюды. Борода, более седая, чем волосы, не стрижена и выглядит отнюдь не привлекательно — она придает ему вид этакого сурового и одновременно слегка ироничного деда. И ходит он в старье — в бесформенной панаме цвета хаки, когда-то принадлежавшей его отцу и обнаруженной в шкафу на даче; в холодную погоду — в непромокаемой куртке на меху, в теплую погоду — в коричневом пуловере, явно принадлежавшем более плотному мужчине.
Маскировка? Да нет. Ведь «маскироваться» ему теперь незачем. Хотя, конечно, два-три злобствующих соседа, которые живут на островке круглый год, могут думать иначе.
Да еще злобствующие журналисты во время первой волны интереса к нему прошлой зимой.
«Николас Мартене, пятидесяти лет, бывший глава Комиссии по делам министерства юстиции, «уединился» на малоизвестном островке, недалеко от побережья штата Мэн, после покушения, совершенного на него радикальной левой организацией, и последовавшего за этим поразительного его признания в целом ряде нарушений закона… Отказывается объяснять свои действия репортерам… Живет один в коттедже на берегу, строя из себя…»