Ангел света
Шрифт:
Кирстен написала в своем дневнике: «Любуйся век на его счастливую звезду, а сам катись все ниже» [22] . И затем — из другого монолога Яго: «Тогда как быть? Как их поймать? Они не пара обезьян, не волк с волчицей. Таких улик в моем запасе нет» [23] .
Однажды, сбегая вниз по лестнице, она чуть не потеряла сознание. Ноги вдруг стали ватные, мозг словно бы выключился. Ступеньки лестницы ринулись ей навстречу. И выложенный плитами пол внизу. Классная доска, с которой так несправедливо были стерты слова.
22
Шекспир
23
Там же, акт III, сц. V.
Несколько девочек вскрикнули, увидев, что она падает. Кто-то подхватил ее.
Она прорепетировала телефонный разговор с Одри Мартене . Расскажи мне все, что ты знаешь, про твоего отца и мою мать. Все. С самого начала. Остров Маунт-Данвиген, Биттерфелдское озеро, Вашингтон, Чеви — Чейз, приемы, ужины, катания на лодке, выезды за город, софтбол, теннис, плавание, поездки в Нью-Йорк, разговоры по телефону. Не ври. Не притворяйся. Ты не можешь не знать. Мы все знаем.
Впрочем, лучше, пожалуй, съездить к Одри в Эксетер. В конце будущей недели. Очень скоро. Одри, наверное, предложит переночевать у нее — Одри ведь всегда любила… пожалуй, даже восхищалась ею… боялась… сторонилась ее мгновенных реакций, ее занятного, острого как бритва языка… ее добродушных издевок. Сначала Одри была дочерью человека, которому отец Кирстен помогал пробивать себе путь в Вашингтоне, — человека, которого отец Кирстен пригласил в Вашингтон работать в Комиссии; затем Одри — на год моложе Кирстен — стала дочерью человека, обогнавшего отца Кирстен. Любопытное выражение — обогнавшего.Даже до того, как начались неприятности (Мори стал пить; Мори стал подвержен приступам апатии и депрессии), все уже понимали, что Ник Мартене обогналсвоего друга Мори Хэллека и скорее всего помогает емув работе. Все это, конечно, были досужие домыслы, поскольку работа у них засекреченная. И тем не менее было немало досужих домыслов, некоторые — в печати.
Обогнал.
«Статейки сплетников, — презрительно бросил Оуэн. — Вонючих борзописцев».
«Отцу следовало бы подать в суд».
Мори следовало быподать в суд. Хотя это, конечно, лишь привлекло бы внимание к… к создавшейся ситуации.
Позвонил Ник, крайне расстроенный. Он уже звонил в газету и написал возмущенное письмо. (Которое так и не было опубликовано. Но Мори получил копию, и она наверняка лежит сейчас среди «его вещей». Ящичков с карточками и подшивок, папок, толстых пакетов, набитых письмами, бумагами, документами, бумажками — всем, что валялось в квартире, которую он снимал в Потомак-Тауэре.)
Когда, по-твоему, твой отец обогнал моего отца? —спросит Кирстен у Одри, скорее всего взяв девочку за руку или обхватив ее запястье своими сильными пальцами. (А пальцы у Кирстен, несмотря на ее нынешний вид, действительносильные.) Вы обсуждали это за обедом? Злорадствовали по этому поводу? Скажи мне все, что ты знаешь, и не ври.
Твой отец и моя мать. Спали вместе. Втихую. И тоже злорадствовали. Втихую. Многие, многие годы.
Не ври.
Она раздумала ехать к Одри и стала готовить меморандум для Оуэна, документ. Шли дни, и меморандум постепенно приобретал очертания в углу ее комнаты над книжной полкой, в том закоулке ее головы, где собирались тени и потому было очень темно. Лист плотной белой бумаги; фотографии Ника и Изабеллы (конечно, газетные, выдранные из старых номеров «Вашингтон пост», которые Кирстен разыскала в библиотеке Нью-Йоркского государственного университета на Пэрчейз-авеню — иначе вся затея не будет выдержана в должном стиле); кровавое пятно (что было нелегко осуществить, поскольку она так отчаянно похудела и у нее нарушился женский цикл, поэтому ей пришлось порезать палец бритвой); загадочное послание. Фломастер.
Пурпурно-красный. Весело, по-детски шаловливо, как дитя, она надписывает конверт Оуэну, довольная тем, что благодаря фломастеру почерк у нее выглядит заковыристым и размашистым — она и не подозревала, что может так писать.
«Она— твоя, — написала Кирстен. — Ты знаешь, что надо делать».
Потом она пожалела, что послала письмо. Едва не пожалела. Подумала было позвонить Оуэну и объяснить. О, порви его, сама не знаю, что на меня, черт побери, нашло, пожалуйста, плюнь на него, забудь, скажет она. Ты же меня знаешь: болтаю, что в голову придет. Забудь об этом, о'кей?
Звонил телефон, но это ни разу не был Оуэн; звонила Изабелла. Из Вашингтона, потом из Нью-Йорка. Потом из Нассау.
Кирстен нет поблизости, Кирстен не может подойти к телефону, Кирстен в библиотеке, в медпункте, гуляет у реки, бесцельно бродит по городу. У Кирстен температура — 103 градуса. Кирстен голодает. Кирстен молчит. (Это ее последняя проделка! Она неутомима по части изобретательности.)
— Извините, миссис Хэллек, — говорит бедняжка Ханна, стараясь сдержать слезы, — я, право, не знаю, я не понимаю, она больше со мной не разговаривает, нет, я не знаю, мне кажется, лучше вам поговорить с нашей воспитательницей, может быть, она сумеет вам помочь, а я — нет, не знаю, нет, извините, нет, просто не знаю, что вам и сказать, миссис Хэллек, нет, да, совершенно верно, да, ну, я не знаю — она теперь со мной не разговаривает. Ну… я бы не хотела. Я хочу сказать, у нее ведь скверный характер. Она… вы же знаете… бывает такая злющая.
Бедняжка Ханна. Мягкая, терпеливая, нудная Ханна.
«Презираю «добрых» людей», — нацарапала Кирстен в своем дневнике.
(Какая это, в общем, оказалась злая шутка — душевная щедрость Мори Хэллека. Его ровный характер, добрая натура, нежелание верить в чью-либо злокозненность — даже своих попустителей-коллег. Мори Хэллек, который хотел получить все призы просто за то, что он был «добреньким».)
Кирстен так и не позвонила Оуэну, не объяснила своего поступка. Она раздумала ехать в Эксетер. Может, вместо этого послать телеграмму? «Черная тина густа, как навоз. Трудно дышать. Я жду. С любовью и поцелуями. М. Дж. X.». "
А потом ее осенило — зачем же посылать телеграмму, зачем объявлять о своих планах? Зачем предупреждать противников?
— Прошу тебя, Кирстен, поговори со мной, — молила ее Ханна. — Скажи мне, что не так. Может, я что-то не то сказала…
А Кирстен, напевая, прищелкивая пальцами, танцует по комнате с сигаретой во рту. Хватает одну необходимую ей вещь, другую. Куртку из овчины, сапоги. Из телячьей кожи. Фирма «Бонуит». Дорогие, но Изабелла сочла, что они того стоят — такие тонкие, такие красивые, не менее красивые, чем ее собственные. (У нее «сердце заныло», когда она увидела, какие они стали — в солевых потеках, исцарапанные, совершенно испорченные. Кирстен же считала, что это прошлогодние сапоги и, значит, черт с ними.) Она бежала из своей комнаты, старалась не общаться с другими девочками, по возможности не заходила в столовую. Завтрак не представлял проблемы: она всегда пропускала завтрак. Обедать она могла в столовой на Главной улице, где подавали на редкость хорошо приготовленный соус «чили» и она могла накрошить себе в миску четыре-пять соленых крекеров. (Иногда она вступала в разговоры с людьми, жившими в городке. Часто это были школьники-старшеклассники. Из Объединенной начальной и средней Эйрской школы. Время от времени попадались и мальчики постарше. Парень из Уайт-Плейнса, который продавал Кирстен опиум по куда более сходной цене, чем та, что она платила раньше в Балтиморе.)