Ангел света
Шрифт:
В кабинете Ди Пьеро белые жалюзи наполовину спущены. Никаких занавесей, очень мало мебели. Турецкий, коричневый с черным, ковер на паркетном полу; письменный стол из серой синтетики, более толстой и явно более тяжелой, чем обычный пластик; чертежная доска с наколотым на ней листом плотной белой бумаги; полки без задней стенки, на которых аккуратно и свободно расставлены книги. (Говорили, что Ди Пьеро читает книги и почти все их выбрасывает, даже те, что в твердых переплетах. Однажды он потряс своего коллегу по банку, разодрав дорогую брошюру Токийского банка — страницы с убористым шрифтом чередовались в ней с изящными глянцевитыми фотографиями гор, буддийских храмов и произведений древнего японского искусства — только потому, что этот человек пожелал прочесть ее после Ди Пьеро; Ди Пьеро выдрал тогда уже прочитанные страницы и отдал своему коллеге.)
Кирстен оглядела книжные полки. Названия книг мало что ей говорили. «Бувар и Пекюше» [24] . «Гаргантюа» [25] . Труды Черчилля о Мальборо [26] .
24
Сатирическое произведение Гюстава Флобера, изданное посмертно в 1881 г.
25
Первая книга (1534) сатирической эпопеи Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».
26
Перу Уинстона Черчилля (1874–1965) принадлежит 6-томная «История англоговорящих народов». Герцог Мальборо (1650–1722) командовал английскими войсками в войне за испанский престол в начале XVIII в.
27
Гропиус, Вальтер (1883–1969) — немецкий архитектор; с 1937 г. жил в США; возглавлял школу архитектуры Гарвардского университета.
О Ди Пьеро ходила легенда, что он должен унаследовать — или уже унаследовал — кучу денег. Но была и другая, ехидная контрлегенда, что у него нет почти ни гроша за душой (не считая, конечно, жалованья, которое он получал в банке и которое, очевидно, было вполне приличным) и что своей карьерой он обязан знакомству с богатыми людьми, у которых бывал в гостях. И умению свести нужных людей. Его успех в обществе был настолько велик, что ему вовсе не обязательно жениться на деньгах — пока. Ему еще многие годы не придется серьезно урезать себя.
Друзей у него не было — он же был всеобщим другом. Его можно было бы считать приятелем Изабеллы — ближайшим ее приятелем, — но случалось, он по нескольку месяцев ей не звонил, хотя и находился в городе. А потом вдруг появлялся на трех или четырех элегантных ужинах подряд, которые устраивала Изабелла… Он был последним спутником жены сенатора… озлобленной женщины, от которой уехал муж. Единственным человеком в Вашингтоне, сохранявшим удобоваримые отношения с… с… и с… которые никогда не сидели за одним столом — пока не вмешался Ди Пьеро. Приятелем… лоббиста нефтяных и газовых компаний, и… из министерства внутренних дел; партнер по покеру… соответственно из министерства здравоохранения, просвещения и социального обеспечения, а также… из Комиссии по ассигнованиям палаты представителей; приятелем хорошеньких молодых женщин, многие из которых работали «помощницами», «секретаршами», «референтами» и в свою очередь были приятельницами сенаторов, влиятельных конгрессменов, помощников президента. В Белый дом его не приглашали — во всяком случае, при этой администрации, — зато приглашали в дома людей, презиравших Белый дом. Временами казалось, что подлинным призванием Ди Пьеро — рискованным, возможно, даже опасным и, несомненно, финансово выгодным — было сводить определенных людей в одной гостиной. Конечно, не без помощи таких вашингтонских дам, как Изабелла Хэллек. (Минусом Ди Пьеро — а возможно, плюсом? — было то, что он не сумел жениться и обеспечить себя хозяйкой дома на все времена года.) Свести вместе юридического советника президента, крупных японских дельцов, члена Федеральной комиссии по торговле, лоббистов, организаторов различных кампаний, экспертов по валютным делам, здравоохранению, налогообложению, наркотикам; людей вроде Ника Мартенса, Рейда Силбера, Чарльза Клейтона; вице-адмирала Уильяма Уоткинса; Тома Гаста; Филлипа Мултона из госдепартамента; Хэла Сирайта, Клаудию Лейн, Мортона Кемпа, министра юстиции Гамильтона Фрэйзера; Эву Нилсон, приятельницу сенатора Парра; Эстер Джексон, журналистку; Бобби Терна, журналиста; Джека Фэйра, архитектора и ближайшего друга Марты Деглер, вдовы адмирала. Редакторов газет, телепродюсеров, посольских чиновников, неглупых молодых людей, работавших натурщиками, но в действительности надеявшихся стать писателями; политологов; врачей, практикующих в свете; высших чиновников, сумевших удержаться при смене администрации, а то и двух или трех; военных; людей, связанных с медициной и социальным обеспечением; чиновников из Пентагона; нового заместителя специального представителя президента на торговых переговорах (который оказался одноклассником Ди Пьеро по школе Бауэра). В прелестном доме Хэллеков на Рёккен, 18, - всего в квартале от Коннектикут-авеню — устраивались приемы в саду, послеполуденные чаи, обеды, поздние ужины после оперы или театра, долгие изысканные завтраки, затягивавшиеся до четырех часов дня — в зависимости от того, как было удобнее некоторым друзьям Ди Пьеро. Или людям, только числившимся в его друзьях. К ним добавляли — обычно с благоприятными последствиями — бесчисленных вашингтонцев, а также именитых гостей и посольских чиновников, которых знала Изабелла Хэллек, а она знала в Вашингтоне почти всех, кто чего-то стоил.
Кирстен не ревновала Изабеллу — не ревновала ко всем этим друзьям или мужчинам, которые появлялись и исчезали и снова появлялись в ее жизни. В конце концов, Изабелла ведь была одной из трех или четырех наиболее высокопоставленных светских дам Вашингтона той поры — так чего же могла ждать от нее дочь? Чего же мог ждать от нее сын? Внимания и преданности обычной американской матери?..
Кирстен анализировала свои чувства и порой обсуждала их — хотя и не впрямую — с братом или двумя-тремя девочками в Хэйзской школе, которые (будучи дочерьми таких же матерей) могли, казалось, ее понять. Она не ревновала мать, не была и озлоблена на нее. И уж конечно, не «состязалась» с ней — вопреки утверждениям доктора Притчарда. Она не желала Изабелле зла, наоборот: желала матери вечного успеха, ибо в радости Изабелла была теплой и щедрой, как солнечный свет в общественном саду, и всегда одаряла своим теплом детей и мужа, это, очевидно, и было тем методом — методом, применявшимся многие годы, — который сохранял семью Хэллеков как таковую. Поэтому Кирстен желала своей мамочке счастья и была убеждена, что преодолела в себе детские приступы ревности. Разве, в конце-то концов, она не гордилась ею, когда девочки в школе говорили о красоте Изабеллы (фотография на первой полосе воскресного выпуска «Вашингтон пост» в разделе светской хроники, телеинтервью с Джейми Нигером в связи с весенней кампанией по сбору средств, развертываемой центральной организацией Национального общества по борьбе с рассеянным склерозом) и изъявляли желание когда-нибудь познакомиться с ней; разве Кирстен не приятно было, что дома без конца звонил телефон и Нелли без конца отвечала своим шоколадно-теплым голосом: «Резиденция Хэллеков» — со слегка вопросительной интонацией, как бы выражая благодарность хозяйки за звонок и неизбежное сомнение, ибо, конечно же, Изабелла не могла принять слишкоммного приглашений, ей приходилось выбирать. Кирстен не ревновала и ничего не делала назло — даже самые дикие ее проделки не были продиктованы ехидством. Она просто интересоваласьделами матери. Вот именно — проявляла определенный, отнюдь не маниакальный интерес.
Она была фактоискателем, толкователем. Своего рода переводчиком. Она слушала, смотрела, наблюдала, подмечала. Но не судила.
Сейчас она невидящим взглядом смотрела на рисунки, развешанные рядами на стенах кабинета. Анатомические штудии — детальное изображение плеч, торсов, ног, рук, даже внутренности горла. Все по отдельности, лишь на одном было изображено все тело целиком, да и то это был труп.
Отвратительно, подумала Кирстен.
И однако же было в этих рисунках что-то притягательное. Несмотря на точность деталей, достоверность изображения тканей, костей, своеобразия кожи, крошечных волосков, в рисунках чувствовалась игра воображения — они по-своему были красивы.
Леонардо да Винчи. «Из альбомов».Однако Кирстен пришла в голову нелепая мысль, что Ди Пьеро сам их нарисовал.
Она стала всматриваться в рисунки, постукивая ногтем по стеклу. Наполовину вскрытый труп (труп мужчины) — изящный изгиб отделенной от тела ноги, с обнаженной мускулатурой и тщательно вывернутой кожей… удивительно сложная внутренность гортани.
Очень странно. Но право же, красиво.
Интересно, подумала Кирстен, почему Ди Пьеро купил эти литографии. Что они значили для него — что он видел, когда смотрел на них? Спросить его об этом она, конечно, не могла: Ди Пьеро никогда не отвечал на «личные» вопросы.
(Она слышала, как он откровенно и забавно рассказывал о своей жизни, но всегда в форме анекдотов, всегда в форме коротеньких историй с ироническим заключением. Так что «личное» превращалось у него — да и у других взрослых, которых знала Кирстен, — в ловко скроенную абстракцию, пригодную для светской беседы. Путешествие на каноэ по реке Лохри, к примеру, и несчастье, случившееся на порогах, когда чуть не погиб Мори, было темой нескольких историй, которые рассказывали Ди Пьеро, Ник Мартене и сам Мори, но у каждого была своя версия, и ни Кирстен, ни Оуэн так в точности и не знали, что же там произошло. Их отец семнадцатилетним мальчишкой чуть не утонул — вот это было точно. Но как перевернулось его каноэ, что с ним случилось и как Нику удалось вытащить его (с помощью Ди Пьеро?., или другого мальчика?., или в одиночку?) — этого дети так и не знали. Ди Пьеро говорил о путешествии на каноэ как о событии, оставившем «глубокий» след в его жизни, но невозможно было понять, что он под этим подразумевал, да и вообще подразумевал ли что — либо. Первая поездка в Японию, когда ему было двадцать три года, тоже оставила в нем «глубокий» след, как и восхождение на гору Дрю во Франции (ему и одному молодому французу из-за внезапно разыгравшейся пурги пришлось просидеть там трое суток, пока не подоспела спасательная команда). Однако говорил он об этом лаконично, точно рассказывал о событии, происшедшем с кем-то другим. Да, его каноэ тоже перевернулось на Лохри, и он мог утонутэ; да, он боялся, что до смерти замерзнет на Дрю — собственно, его товарищ лишился всех пальцев на правой ноге. Но эти события описывались нечетко. Эти события описывались безлико.
Однажды Кирстен спросила Ди Пьеро, не собирается ли он поехать во Францию и снова заняться скалолазанием. Он повернулся и уставился на нее. «Скалолазанием? В каком смысле?» — спросил он.
Ужасно было неприятно. Ди Пьеро, глядя на Кирстен, стряхнул пепел с сигареты в маленькую оловянную пепельницу. Прямой, с горбинкой нос делал его лицо похожим на застывшее лицо статуи; черные глаза были устремлены на Кирстен, но не воспринимали ее. Он не ехидничал, даже не злился.
«Я имею в виду… видите ли… Разве вы однажды не рассказывали… про скалолазание, альпинизм?» — крайне смущенная, запинаясь произнесла Кирстен.
Тут вмешалась Изабелла: «Про скалолазание, Тони. В Альпах. Она спрашивает, не собираетесь ли вы снова туда этим летом».
Ди Пьеро с минуту подумал, прежде чем сказать: «Нет. Конечно, нет. Я уже много лет не ходил в горы. — И с сожалением, но и удовлетворением добавил: — Это время давно прошло».
На другое утро Изабелла без стука вошла в комнату Кирстен и сказала: «Он не любит, когда влезают в его личные дела — кто бы то ни было. Неужели ты не могла иначе?»
Из приемника Кирстен несся грохот рок-музыки. Изабелла убавила звук и повторила свои слова.