Ангелика
Шрифт:
— Мамочка, я хочу пойти в парк.
— Сегодня я не могу, мой гусик.
— Ты извинишься перед ним?
— Перед кем? Твоим отцом?
— Извинись! — Ангелика сердилась. — Я хочу пойти в парк, я не хочу в школу!
Позднее в дверях объявился и он.
— Тебе лучше, любовь моя? — светло спросил он. Она стояла спиной к окну, отдалившись от него, насколько могла. — Ровно то, чего ты желала, — скромное отдохновение длиной вдень.
— О да, в тюрьме отдыхается замечательно.
Он помрачнел лицом:
— Понятно.
— Я не настолько глупа, как ты себе вообразил, — сказала она.
— До сего момента я никогда
— Я могу умереть, но и в этом случае не позволю причинить Ангелике вред.
— Ты ведешь себя хуже ребенка.
— Не могу представить себе ничего хуже, нежели жизнь ребенка в этом доме.
— Что ты говоришь?
— Я видела тебя, — прошипела она. — Тебя.
— И что же именно ты видела? — усмехнулся он.
— Я тебе не позволю. Я не стану праздно сидеть, я ее не оставлю. Мой конец предрешен — но не ее. Ты меня слышишь?
— Превосходно, ибо ты кричишь. Отдых длиной в день — и ты не в себе более, нежели когда я тебя покинул. — Он сделал к ней шаг, и она коснулась подоконника за спиной. — Пойдем. Поужинаем. После выздоровления тебе, вероятно, скучно. Подышим немного одним воздухом.
Они ели в молчании. Нора принесла из детской Ангелику, дабы та пожелала родителям спокойной ночи.
— Не беспокойся, мамочка, — сказала Ангелика через Норино плечо, когда ее уносили прочь. — . Папочка сделал так, что бояться теперь совсем нечего. Он очень умный!
Джозеф благоволил просьбам Констанс, властно кивая. Ей позволили выйти наружу в его обществе. Ей разрешили глядеть на спящее дитя под его присмотром.
Ей позволили разоблачиться и обмыться под его воспламененным взглядом. Ей позволили лежать на его ложе и выпить воды с порошком, кой он назначил. Ей разрешили поплакать чуточку и тихо, пока он не распорядился: «Ну же, хватит». Ей разрешили закрыть глаза, когда он лобызал ее губы и обещал, что все опять будет хорошо.
Ей разрешили узнать, что он до боли жаждет ею овладеть. В тот миг, когда он возложил на нее руки, Ангелика воззвала к матери самым жалостливым голоском единожды, дважды и снова, громче прежнего, однако Констанс холодно воспретили разбираться в «детских манипуляциях». Ей разрешили взамен притвориться спящей подле супруга и повременно приоткрывать глаз, чтобы увидеть при навязчивом лунном свете, как он бессловесно и непрестанно за ней наблюдает. Наконец, ей разрешили без препятствий с его стороны грезить о счастье, как ей заблагорассудится.
Четверть четвертого и слова «тебя ждут» пробудили ее, вытолкнув в недвижность и безгласность. Она бросила взгляд сквозь экран ресниц: Джозеф спал. Увы, она не может просто довериться ему, подчиниться, закрыть глаза, каким-то образом перестать знать то, что знала, словно ее матушка, коя, казалось, не знала никогда и ничего.
Констанс открыла ящик орехового комода, однако ее инструмент исчез. Что ж. Зверь ждал ее в комнате Ангелики, спрятавшись высоко в потолочных тенях, неотличим от паука, пока его не предали глаза; осознав, что его обнаружили, зверь перестал таиться и внезапно оказался подле лица Констанс, в перегревшемся воздухе обдавая ее тем самым золотистым запахом.
Этой ночью противник, осведомленный о ее поражении в объятиях Джозефа, явил, не стесняясь, свои суть и побуждения. Он производил иной шум, хуже смеха и влажнее дыхания. Он не бежал в платяной шкаф, не ускользал сквозь оконные щели, и когда
На миг он оборотился пленительной бабочкой, затем сделался уродливейшим мужчиной и в таком виде провел по щеке Констанс шершавыми костяшками, а после зажал ее рот рукой, и рука ощущалась не плотью, но чем-то горячее и жестче. Констанс знала, что стоит ей заплакать, как нос забьется и дышать сделается невозможно, однако издаваемое бесом зловоние было непотребнее прежнего. Она погибнет от удушья; мясистое ребро бесовской ладони сдавливало нос Констанс все сильнее, и свистящая струя ее дыхания еле пробивалась в сужавшуюся щель. Его голос вторгся в ее уши: не голос, нечто меньше голоса, поток дыхания, сплетение колючих клятв и нежных признаний: «Кто же эта милая, милая девица?» Он обвился вокруг ее талии.
Оплавившись, он преобразовался в Гарри Делакорта и, как однажды Гарри, оглядел ее снизу доверху медленно и пошло. С грязной нежностью он смел волосы с ее лица.
Она сжалась, дабы испустить вопль, однако ничего не вышло. Он поднял ее — этот зверь, коего она вызвала, — и бросил в голубое кресло. Водворив публику на место, он полетел на сцену. Он играл с кудрями Ангелики, убирал пряди с ее очей, не сводя глаз с Констанс. Он разрешал Констанс, пришпиленной к креслу на манер бабочки, слышать свои мысли.
Он сорвал с Ангелики простыни. Тело девочки свернулось в тугой клубок. Сквозь сон она пробормотала:
— Папочка, мне не нравится, когда меня щекочут.
В ответ бес вновь обрел лицо Джозефа, но с черной кожей, как у туземного душегуба, и стиснул ребенка окровавленными кулаками. Он припадал к Ангелике истязаю ще неторопливо и вдумчиво, пока не расплылся над ней, будучи отделен от ее тела тончайшей границей. Его длинные волосы развевались позади, рот страстно разверзся.
— Нет, — простонала Констанс — или подумала, что простонала; его лицо скользнуло ближе к девочке, плотоядно ее обозрело, лизнуло в щеку. Дьявол оплавился в доктора Уиллетта, каковой после рождения Ангелики продолжал осматривать Констанс много дольше, чем она, искавшая покоя, того желала, твердил о смертельных опасностях, коими грозят кратчайшие супружеские связи, настаивал на курсе внутритазового массажа с последующим расслаблением. Зверь стал доктором до малейшей подробности, отрастил его усы, утешал пациентку, излишне к ней приблизясь, воспроизвел осуждающую речь, только сейчас он обращался к маленькой девочке.
— А я? — прохрипела Констанс. — Я тебе не по вкусу?
В ответ бес покинул Ангелику, ополз Констанс кругом, развернулся поверх нее, спереди и сзади; кончики его пальцев коснулись ее шеи, добравшись до первого припущенного позвонка.
— Полно же, — испробовала она прельстительный голос маленькой девочки. — Конечно же только я и трогаю твое сердце.
Уловив отражение своего лица в стекле, она моментально ощутила себя дурой, пародией на женщину легкого поведения, хилой и престарелой пародией — вернее прочего — на дремавшую девочку.