Ангелика
Шрифт:
Мистер Бёрнэм пригласил зло в эти стены, и ныне здесь процветал еще один фантом, привидение, призрак, манифестация. Если этот фантом воспроизводил потаеннейшие желания Джозефа, окутанные саваном воспитанности и учтивости столь густо, что их не признавал и сам Джозеф, чем же был ее супруг? Желал ли он сделать Ангелику своей невестой, заменив ею Констанс? Он сказал, что Ангелика походит на Констанс, но моложе, здоровее, счастливее. Что станется с отвергнутой невестой? Врагам — а никем иным Констанс при подобном повороте событий стать не может — не отводятся никакие роли. Врагов, разумеется, сживают со свету:
Она знала, что потерпела поражение как супруга, чья обязанность — унимать мужеские аппетиты. Констанс не склоняла Джозефа к покою и теперь расплачивалась за собственную медлительность, за то, что гордилась властью своей красоты над супругом, за похоть. Яств и питья, соли и трав надолго не хватит. Они дарили только временную безопасность, словно стена из бумаги с кирпичным узором на ней. Пирамида кирпичей во дворе, коя ждет рабочих. Рабочие, от коих несет виски. Стеклорез.
Доктор говорит: «Водянка», — и девочка смеется при звуке…
Она очнулась. Луна освещала комнату почти как днем. Констанс пребывала в одиночестве; Джозеф растворился в голубом сиянии. Ей должно спуститься сей миг, сей же миг. Она смежила веки и сквозь натужную полудрему различила приглушенную пульсацию платяного шкафа, что трещал и искривлялся. Затем, не просыпаясь, Констанс изо всех сил прижалась лицом к его подрагивавшим дверцам, вдавив нос в гремящую древесину.
Снова и снова летала она по воздуху, кидаясь на платяной шкаф, пока лицо ее не смялось, а дерево не поддалось.
Она пробудилась вновь и ясно в четверть четвертого; луна скрылась из виду, однако Констанс по-прежнему слышала внизу глухие удары. Джозеф возвратился, если уходил въяве, и забылся глубоким сном вопреки громовым стукам. Она встала; ее глаза горели, ноги не желали слушаться. Она ступала по лестнице чересчур слышно. Навалившись на дверь детской, она резко ее отворила. Платяной шкаф стоял разверст, вытошнив одежды Ангелики прочь с вешалок и полок. Крошечный туалетный столик покосился; предметы на нем поместились в абсурдные сочетания; у его основания, неуклюже расставив ноги, восседала принцесса Елизавета. Ангелика спала, однако тело ее было изогнуто в точности как у куклы. Шкаф светился голубым, затем померк.
Вот как. Даже если Джозеф не касался Констанс, ее грезы по-прежнему подвергали ребенка опасности. Кошмар, выпущенный ею на волю, бродил по дому, не спрашивая более ее безвольного согласия.
В темноте она расположила все по местам: куклу, столик, гребешки, одежду в разгромленном шкафу. Она сидела на полу, воспринимая детскую и ее бесконечную угрозу с невысокой точки зрения Ангелики.
Она уснула там же, на полу, у изножья дочериной
— В мое отсутствие вы вольны прибираться в детской при лунном свете, миссис Бартон, — сказал он на прощание.
— Я люблю папочку, — заявила Ангелика вскоре, оторвавшись от молока.
— Да, моя дорогая. И он тоже тебя любит, я нимало в этом не сомневаюсь.
— Это правда. Значит, однажды мы поженимся.
— Вот как?
— Я не люблю тебя, — продолжала Ангелика ясно и непотревоженно. — Мамочка, ты мне нравишься, но любовь — это то, что мужчина чувствует к своим женам, а жена — к мужчинам.
Ангелика восприняла незлобивые разъяснения матери с живым интересом, возможно несколько в них усомнившись, и решила уточнить свои представления о мире:
— Очень хорошо, значит, я и тебя люблю, но только так, как ребенок должен любить свою мать.
— Кто научил тебя говорить такое?
— Я должна и это хранить в тайне?
— И это — подобно чему еще, Ангелика? Что за тайну ты прячешь от меня?
Ангелика дико рассмеялась, явив открытый, слюнявый рот:
— Это тайна!
XIX
Поскольку Джозеф оставался в Йорке, ввечеру прибыла для совместных трудов Энн; Констанс, однако, ошеломила ее, развернув на ходу, не успела та зайти:
— Одевайтесь вновь, не то опоздаем. Сначала развлечемся и лишь затем станем биться с нашими кошмарами.
Оставив Ангелику под присмотром Норы, она повела Энн в театр, где незадолго до того сняла ложу. Неделей ранее она не могла и грезить о посещении спектакля с подругой, без Джозефа, без того даже, чтобы сообщить ему об этом. Однако ныне само слово «театр» обрело новое значение.
Она выбрала театр, в коем Энн некогда играла, о чем упомянула как-то между прочим, и подругу этот подарок определенно тронул. Разве что пьеса оказалась довольно нелепой. В ее начале появилось привидение, актер, смехотворно разукрашенный белилами, с черными разводами вокруг глаз, весьма безмятежный дух, чей живой сын тем не менее бросился на землю в помешательстве.
— Довольны ли вы спектаклем? — полюбопытствовала Констанс, уверенная, что избранное ею фривольное увеселение показалось Энн скучным; они шествовали сквозь тьму и разжижавшуюся толпу.
— Кейт Милле, топочущая по сцене в образе Гертруды, никого не оставит довольной. Я носила этот костюм, когда она топотала в образе Офелии, и должна сказать, что Кейт ничуть не изменилась, разве что потолстела и орет громче, если такое возможно. А вы? Дорогая подруга, остались ли довольны вы?
— Я едва смотрела на сцену. Мое сознание захватил вихрь мыслей о вас. «Однажды это место было родным для Энн. Вот огни, что освещали ее выходы и уходы.
Вот высокие ложи, из коих дороже всего выходило наблюдать за игрой нашей дорогой Энн». Вы краснеете? Очень хорошо, обсудимте тогда пьесу. Скажите мне: это привидение понималось как друг, что предостерегает и требует мести. Как по-вашему, это правдоподобно? Либо подобный дух, скорее всего, обманывает?