Ангелика
Шрифт:
— Они любят отлично от нас, — сказала сегодня Энн Монтегю. — Они не любят жен так, как их любили бы мы.
Голос Энн длился в Констанс даже многие часы спустя, и она вглядывалась в близящуюся ночь, неодинокая, ибо, какова бы ни была опасность, Констанс слышала мудрые речи Энн Монтегю. Когда Джозеф, погружен в размышления и молчалив, сел ужинать, его супруга знала по меньшей мере, что винный бокал мужа полон, а Нора подает ему яства, что приготовлены по описаниям Энн и содержат в надлежащем соотношении «сдерживающие» и «соединяющие» вещества. Когда Джозеф поинтересовался, как прошел день Констанс, она с легкостью предъявила воображенные путевые заметки, отчитавшись о часах, что были проведены в обществе Энн; управлять
Влияние Энн распространилось на все области домашнего быта. Джозеф тяжело одолел лестницу и вошел в Ангеликину комнату, чтобы через мгновение возвратиться со словами:
— Она уже спит, — после чего сонливо взошел на собственное ложе.
Констанс, однако, нашла, что Ангелика вовсю бодрствует.
— Я его одурачила! — прошептало дитя: его насторожило исходившее от отца нечто, чему должно противиться ночью.
Констанс ощущала, как ниспосланная ее охранительницей защита окружает ее даже здесь, ибо Джозеф не возвращался.
Она спала с девочкой почти до самого рассвета, затем пробралась на свое ложе за считанные минуты перед тем, как пробудился Джозеф. Констанс притворилась, будто очнулась вместе с ним, и он облобызал ее.
— Замечательно, замечательно, — сказал он и не стал ворчать, когда она забрала Ангелику на тайное свидание в парке, не позвав его.
— Ненаглядная Ангелика, — сказала Энн, поднимаясь, принимая крошечный книксен и глядя вослед девочке, что тут же улизнула на квадратную лужайку, расстилавшуюся перед охваченной полукольцом дубов скамьей. — Она верна своему имени.
Бежав от утренних лучей поддерево и парасоль, они наблюдали за тем, как Ангелика красуется, передразнивая других. Она с идиотическим лицом скакала на одной ноге, точно прыгавший мимо мальчик, после чего продефилировала за парой важных дам, кои предпочли не заметить ее с одновременной чопорностью. Ангелика кочевала туда-сюда то на глазах у Констанс и Энн, то невидимо для них, то подле, то вдали, то меж дерев и стриженых кустов, то на открытой лужайке, где играли другие дети.
— Она великолепна. Буря жизни, древесная фея.
Констанс доложилась о ночи, не отягощенной ни супружеским проникновением, ни, вследствие этого, каким-либо зримым воздействием на ребенка.
— Я беспредельно за вас счастлива, особенно после встречи с вашим сокровищем, — сказала Энн. — Думать о выпавших на ее долю страданиях невыносимо.
— Не прошла ли опасность стороной? Не могу ли я следовать вашему доброму совету и… Разумеется, я выплачу вознаграждение за все вами сделанное… Джозеф смягчится, не исключено, что он не станет отсылать Ангелику из дому. Возможно, и я смогу избегнуть судьбы, кою напророчили мне доктора. При свете дня во мне обнаруживается храбрость. Ночи отступают, и нет ничего, что мне одолеть не под силу, — дерзнула сказать Констанс. На лицо Энн пала тьма.
— Само собой. Мы, конечно, должны радоваться тому, что ночь прошла в спокойствии, но многое нам неизвестно, а многое я от вас утаила. Быть может, до того, как наше мытарство завершится, нам потребуется тщательно очистить ваш дом от своего рода… прежних повреждений.
Ночной триумф мог обернуться всего лишь удачным совпадением, сказала Энн извинительно. Слишком рано превозносить свою изобретательность, пусть даже Энн не менее страстно, нежели Констанс, желала долговечной победы.
— Четыре годика? — задумчиво осведомилась Энн, когда Ангелика, пятясь, пересекала их поле зрения. — В поисках источника ваших неурядиц этот факт может оказаться небесполезным. Вчерашний день я проводила различные изыскания, стараясь помочь вам, и освежила в памяти кошмар Бёрнэмов. Вы позволите?
— Прошу вас, — тихо отвечала Констанс, следя за забывшейся дочерью.
— Семейство Бёрнэмов обитало в
Ковер густых облаков развернулся, закрыв собой солнце, и поспешная тень упала на зеленую траву, настигнув Ангелику, что играла с палочкой и обручем другой девочки, тщетно подгоняя одно другим. Легко сдружившиеся дети держались за руки.
— Они, конечно, любили своего ребенка, но поделать ничего не могли, и вскоре их дом обуяла безысходность. Слуги отказывались в нем ночевать, ибо были не столь смелы, как ваша отважная Нора, и после того, как девочка ошпарила кипятком шотландца-камердинера, семейство осталось без союзников. Миссис Бёрнэм едва не обезумела от скорби и свалившейся на нее работы по дому. Ей не к кому было обратиться, поскольку вся округа клеймила их с мужем как зачинателей и охранителей «дьявольской девочки с Хикстон-стрит». Но однажды вечером девочка, к немалому удивлению матери, отправилась в кровать любезно и охотно. Невзирая на это, миссис Бёрнэм с сожалением заперла дверь детской, поднялась в свою комнату — ту, в коей вы спите, — и обнаружила, что муж ее повесился на потолочных балках. Сейчас они закрыты, да?
— Да, — еле слышно сказала Констанс.
— Она забрала письмо, кое он оставил, заперла за собой дверь, сошла вниз, охвачена ужасом и помутившись рассудком. Она попросила соседа сходить за церковным сторожем; в ожидании его миссис Бёрнэм, дрожа всем телом, прочла прощальные слова малодушного супруга и узнала о причинах его смерти, а также длившихся столько месяцев мук дочери. Из его собственноручно написанного признания она поняла, что мистер Бёрнэм за несколько лет до знакомства с миссис Бёрнэм сотворил нечто с ребенком. Нечто невыразимое.
— Я не разумею значения сказанного вами, миссис Монтегю.
— Точно так же миссис Бёрнэм не понимала, о чем сообщает отвратительная записка. Он сотворил нечто невыразимое, и, очевидно, подробности сотворенного были невыражаемы на письме. То было деяние, кое, утверждал мистер Бёрнэм даже в минуту последней исповеди, он не желал совершать… что не означает, будто имела место случайность, иначе он непременно так и написал бы. Нет, просто нечто невыразимое, чего он не желал делать.
Результатом, однако, стала смерть некоего ребенка за много лет до того, смерть, кою он от всех утаивал, кошмар, что был ведом лишь ему одному и грыз его совесть годами, пока по прошествии десяти лет все более ослабевавшего ужаса мистер Бёрнэм не вообразил, будто вина его искуплена и память о злодеянии оставит его в покое.