Ангелоиды сумерек
Шрифт:
– Пабло, это же общее место! Человек ведь не муха, чтобы плодиться без удержу, ради того только, чтобы запечатлеть себя на лице ойкумены.
– Его дети – штучный товар. Когда их дают сверху – это всё сплошные таланты и гении, а не «лесные волосы», – сказал Иоганн.
– Что такое?
– Трава, в которую только и могут превратиться рядовые двуногие особи, – пояснил наш мудрый Ганс. – Те, которых насильно выпрашивают у Бога или зачинают самовольно. Разве ты, Пабло, не понимаешь, отчего у сумров вечные проблемы с потомством?
– Такое напряжение, такое постоянное балансирование на зыбком канате Прямого Пути, – вздохнула Мари –
– Короче. Мы всё приняли и обсудили или у Леса есть что еще нам сказать? – спросил я. – Почему, кстати, с нами говорит он, а не его Посредник?
Такие вещи сумрам полагается угадывать, только я хотел чёткого, недвусмысленного подтверждения. Должен ведь оставаться смысл и у разговора.
– Его забрали в малый город, Пабло, – сказал Хельмут.
– Силой? Не верю.
– Пошёл по доброй воле.
– Чудно и чудненько. Я думал, что не совсем то ловлю.
– Вот именно, – кивнул Гарри. – А вот ради чего он выказал эту своеобразную волю, мы не знаем.
– Значит, необходимо узнать, – ответил я. И тотчас понял, что был главой обсуждения. Что сам и вполне добровольно решил заслать в гущу конфликта свою дорогую персону.
– Верно говоришь, – кивнул Ганс. Будущий отец с легким злорадством улыбнулся, Амадей ограничился сухим кивком, Мари тоже, Абсаль…
– Я тоже должна, – сказала она. – Деревья и травы куда охотнее доверятся мне, чем тебе, Хайй.
– И я пойду с вами, – прибавил Хельмут. – Не дело оставлять вас без пригляду, как бы сильны вы ни были.
Вопрос о том, как он будет по дороге питаться, практически не стоял: как он сказал, в вольном лесу всегда найдется что на зуб положить. А на крайний случай… хм… его поддержу я. Тоже привычное занятие.
Что хорошо в «сумрачной» среде – никаких недомолвок и никакой бюрократии. Собираемся и идём. Ибо летаем мы с дочкой только по вдохновению, а Хельмут и вообще никак. Собрали свои тощие котомки от фирмы «Экспедиция»: топорик, точило, смена белья, кусок душистого мыла, флакон крепкой туалетной эссенции, стилет в ножнах. Последнее – на случай, если язык намозолишь. Оделись во всё прочное, благо вещи по большей части оставались у нас на старой квартире. Поверх всего я накинул на себя мой верный несносимый дафлкот, Абсаль укуталась в толстенную пуховую шаль с завитушками ворса – на сей раз никаких юбок, толстая куртка, шаровары и башмаки уныло-защитного цвета. Зато Хельм оделся как на парад или эшафот: высокие ботфорты, накидка чёрной с серебром стороной кверху, а за спиной – самый лучший из его многообожаемых двуручников. У них у всех были имена, выгравированные рядом с эфесом, так вот этого шевалье без страха и упрёка звали Лейтэ. Как туманно пояснял Хельм, – оттого, что на солнце по нему то и дело пробегают радужные всполохи.
– В самый раз через глухой кустарник прорубаться, – заметил я с иронией.
Он посмотрел на меня с иронией куда большей:
– Анди. (Это была всё же любимая кличка.) Ты как думаешь, я сюда из своего Золотого Средневековья пешком топал? Через все столетия?
– Ты о чём?
– Что за всё это пространство-время и мимолётной транспортировке можно выучиться. Интуитивно этак.
Удивительное рядом, что называется.
– А ты знаешь, куда?
– Девочка вон знает. Это как по лучу…
– Лес умолк, но оттуда идут жалобы, Хайй. И хорошо, что это одно такое место.
А потом мы
По утрам уже до самого полудня стояли заморозки, оттого размокшая от моросящих дождей земля мигом становилась плотной и звонкой, на лужах хрупал ледок, застывший концентрическими разводами, а бурые с красниной листья, что еще держались на ветках, по краям одевались куржавелью – так называла кружева инея одна моя добрая знакомая с деревенскими корнями. Каждая травинка была обведена жемчужной рамкой, в которой стояла крупитчатая, крупнозёрная радуга. Ягоды на кустах рябины тлели переливчатыми угольками. Я то и дело восторженно толкал под локоть то Абсаль, то Хельма, но первая только немо улыбалась, а второй слегка хмурился в недоумении. Для девочки каждый миг был еще большим пиршеством красок, чем для меня, а наш бодигард… что же, глаза у него по-прежнему были обыкновенные человеческие – и только. Никакой узорной вуали на мире. Всё чётко, как в аптеке.
Постепенно темнота сгущалась в небе, под ногами многоголосо поскрипывали иглы – толстый пружинящий настил. И тут я понял, что мы давно уже идём под ветвями огромных хвойных деревьев с тускло пламенеющими стволами и кроной, сомкнутой в единую массу. Здесь была ранняя осень, однако лиственный подлесок был наг, узловат и гол, как тощие стариковские руки. Мне показалось, что он хотел задержать нас, я даже крикнул в душе, чтобы он не мешал.
– Весной не проснётся, – заметил Хельм, ловко подсекая ветки мечом у самого корня. – Проходите уж. Теперь недолго осталось.
Как он вывел нас не просто в глубь Великой Пармы, но буквально к самому месту – я не понимал.
– Бывал тут раньше? – спросил я.
– Много где, – меланхолично ответил он. – Кое-какие штуки будто проволокой в небе чертятся.
– Ты о чем, друг?
Но лес внезапно расступился – вернее, распахнулся, как занавес, – и в проблеске яркого солнца мы увидели нечто золотое. Пахнущее свежей смолой. Сказочное.
Это и было то селение, о котором предупреждал здешний Лес.
Вблизи оно выглядело не такой уже легендой.
Снаружи был частокол из стволов, вбитых в землю комлем. Шкура была неряшливо и без жалости содрана, но тем не менее кое-где бугрились как бы глазки – знак того, что дерево еще не потеряло надежды. Сторожевые башенки выглядели опрятней, а высоченные ворота, сбитые «в ёлочку», – и совсем щегольски.
– От зверья отгораживаются, – буркнул Хельм. – Ну чего уж там, дело понятное.
– А внутри что? Дома? – спросила Абсаль. – Эти… избы, да?
Я взял обоих подмышки и поднял на гребень стены – не так чтобы удобно, однако удержаться можно. Поспешно навёл морок, чтобы не разглядели так уж просто. Хотя временно глядеть было некому.
Ну конечно, избы, сложенные «в лапу» или «в чашку», Сгрудились на некотором расстоянии от стен. Судя по изящно выведенным трубам, топятся по-белому. Трубы, кстати, каменные, обмазанные глиной, – на кирпич здешних жителей не хватило. Гонтовые кровли. Даже наличники с выпуклой резьбой.
– Хайй, – это прозвучало почти как «ай». Смотри – красное.
Теперь уж и я, как моя девочка, видел потоки и капли древесной крови на всех поверхностях. Для сумров большое значение имеет эмоциональная составляющая, и хотя оттенки цвета мы различаем куда тоньше обычного человека, это впечатление легко перекрывается иными. Для нас любая жизненная влага – одно и то же.