Ангелы приходят и уходят
Шрифт:
— Ну и что? — спросил Ковалев, оторвав взгляд от бумаги. — Пить-то все равно — плохо.
Вова вздохнул:
— В том-то и дело…
— Можно тысячу примеров привести обратных — когда именно деградация и наступала, — продолжал Ковалев.
Вова махнул рукой:
— Можно.
— Ну, так что?
— А скоты они, наркологи. Врут. Одаренные люди через пьянку самореализуются. Отдушина у них такая.
— И у тебя тоже?
— И у меня! — почему-то рассердился Вова.
— Да ладно, не злись… Я так, по дружбе… Как дела-то?
— На смену надо идти. Гаврилов заболел, так я за него подежурю… А ты куда делся вчера? Сидели, выпивали — вдруг бац! А тебя нет.
— А я Ирку Алексееву нашел, — буднично сказал Ковалев.
— Кого?
— Ну, Ирку. Алексееву. Не помнишь, что ли? Ты же нас вчера познакомить пытался.
— Я? — удивился Вова. — Да ты что?
— Ну. Забыл уже?
— Я все помню, — угрюмо ответил Вова. — А этой никогда не… Постой, как? Алексеева?.. Нет, не знаю. Хотя, была одна такая. Я еще молодой был. Шлындра подзаборная.
— Какая шлындра? Ты что? Это другая!
— А-а… — протянул Вова, внезапно потеряв интерес к разговору; отвернулся и принялся стучать на машинке.
Ковалев посмотрел на него, пытаясь что-то сообразить, но вдруг ему стало страшно и одиноко — сердце стукнуло и провалилось куда-то.
— Слушай, да погоди ты стучать! Ты что про нее знаешь-то?
— Ничего я не знаю, — покачал Вова седеющей головой.
— Да я же вижу, что знаешь. Знаешь ведь!
— Не знаю.
— Слушай, Вова. Ты мне лучше честно скажи… А то я черт знает что подумаю…
— А ты не думай. На вот лучше, читай, — он сунул Ковалеву в руку лист бумаги.
— Да не буду я эту белиберду читать! — Ковалев отшвырнул листок.
— Ну, ты полегче! — Вова покраснел, поднял листок, аккуратно разгладил. — Ишь, комкает! А то я, соответственно, возьму тебя, скомкаю и подотрусь.
— Скомкай, скомкай. Гад ты, Вова! Деградируешь ты, все-таки!
Ковалев выскочил из квартиры. Он уже бежал по лестнице, когда наверху открылась дверь и раздался зычный голос:
— Витька! Стой! Вот дурак-то! Не знаю я ее, ей-богу!.. Вот же чокнутый… — дверь захлопнулась.
В центре было несколько учреждений. Ковалев обежал их все, кроме уж самых важных, куда граждан с улицы не пускали.
В одном из учреждений, по вестибюлю размашисто ходила старуха в замызганном халате, с седыми волосами, которые пучками росли из многочисленных родинок на щеках и подбородке, махала руками, развозя шваброй грязь по мраморному полу.
Ковалев остановился, глядя на старуху. Оно оторвалась от работы:
— Чего смотришь? Вон туда иди и спрашивай, что надо. Я вам не диспекчер.
Ковалев с трудом оторвал зачарованный взгляд от коричневых рук, перекрученных, как выжатое белье, от седых пучков на лице, от замызганного халата, почти машинально двинулся к окошечку администратора. Окошко было расположено так низко, что Ковалев, даже согнувшись в три погибели, не смог заглянуть в него и разглядеть того, кто там сидел.
— Здравствуйте, — на всякий случай поздоровался он.
— Здравствуйте, — красиво пропел женский голос.
— Не подскажете, здесь у вас Ирина Алексеева работает?
— Кем?
— Не знаю… Техничкой, может?
— Спросите вот там! — из амбразуры высунулся маленький пальчик.
Ковалев вздохнул, вернулся к старухе.
— Чего надо-то? — спросила она.
— Здесь работает Алексеева?
— Здеся много кого работает. Три этажа их, работничков, сидят один к одному, аж потолки прогибаются.
— Нет, я про техничек спрашиваю. Есть у вас такая — Алексеева?
Он ждал, пока она, заведя глаза к лепному потолку, вспоминала.
— Нету таких.
— Как так «нету»?
— А так и нету. Или я техничек не знаю? Сама на полторы ставки работаю, одна у нас на полную, еще три — на полставки. Комаревцева есть, Кочнева, Зайцева… Эта ишо, как ее, Мамалеева, что ли. А Алексеевых нету.
Как в затмении вышел Ковалев на улицу, где прохожие по-прежнему уныло месили снег ногами.
Надо было присесть, подумать, но присесть было некуда. Ковалев привалился к киоску «Союзпечати»; и увидел вдруг, что пешеходы идут, нелепо накренившись, и дорога перекосилась, и даже светофор лег как-то набок, вроде Пизанской башни.
Потом закрыл глаза, а когда открыл — мир встал на прежнее место, и даже солнышко проглянуло сквозь ватные облака и снег стал быстро таять, обнажая искрящийся асфальт.
«Почему так грустно? — думал Ковалев, бредя по тротуару и ничего конкретно не имея в виду, а именно все, всю жизнь вообще. — Почему так грустно? Так безумно, безумно грустно…»
«Земля опустошена и разграблена, ибо Господь сказал слово сие. Сетует, уныла земля, поникла, уныла вселенная… Земля осквернена под живущими на ней, ибо они преступили законы, изменили устав, нарушили вечный завет… Прекратилось веселие с тимпанами; умолк шум веселящихся, затихли звуки гуслей… Разрушен опустевший город, все дома заперты. Плачут о веселии на улицах. В городе осталось запустение и ворота развалились… И сказал я: беда мне, беда мне! Увы мне! Злодеи злодействуют, и злодействуют злодейски. Ужас и яма и петля для тебя, житель земли. Побежавший от ужаса упадет в яму, и кто выйдет из ямы, попадет в петлю…»
С матерью он столкнулся в дверях квартиры.
— Где шлялся? — спросила она, одной рукой придерживая дверь, другой держась за косяк.
— У друзей. Где же еще, — ответил Ковалев.
— «У друзей»… — со сдержанным негодованием повторила она. — А я уже все морги обзвонила, все больницы, все милиции…
Обманывала она — никуда она не звонила. Ковалев хорошо это знал, но вынужден был оправдываться — такова была традиция.
— Ну, не мог я позвонить, мам. Телефона в том районе не было.